Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Я не успел еще проснуться.

— Доброе утро, милый хозяин!

— Кто там?

Это Лия-молочница! Уже десять лет она носит мне молоко, так ведь она почти член семьи!

Корову свою она держит за городом, на том берегу реки. Поэтому зимой она вкатывается в больших солдатских сапогах и соломенных галошах. Она страдает астмой, и нагнуться снять галоши она не может. У нее течет с ног, с головы, и всегда красный носик тоже не совсем сухой! Еще есть у нее достоинство: она немножко косноязычна. Она говорит: «Тоброе удро, торогой фозяин!»

Что ей нужно, Лие-молочнице?

Совсем пустяк! Свалилась Чернушка, не про вас будь сказано! Необходим ветеринарный врач, а расходы понести должен я. Так она является ко мне на рассвете! Вы слышите: корова у нее заболела!

А корова, говорит она, почти моя корова: я ведь уже десять лет пью ее молоко.

Кроме того, Лия немножко приходится родственницей моей жене, седьмая вода на киселе, как говорится! Так она, наверное, имеет право…

Я достаю рубль, — и уходи!

Но не тут-то было? Не так-то быстро Лия трогается с места.

Во-первых, она начинает меня благословлять: на первом месте бог, на втором — я! И тысяча благословений… Потом она еще раз осматривает (это в тысячный раз!) мою квартиру и обстановку и начинает всхлипывать, всхлипывать, пока не разражается рыданьями.

Что такое?

Как же? Ведь если б не ее муж, бездельник, она тоже жила бы в таком доме, имела бы такую же мебель, имела бы полный достаток! A почему нет? Не к лицу ей это разве? Она тоже хотела бы иметь серебряные ханукальные лампочки, золотой ларец для душистых трав. Все, что радует глаз!

Разве этого не могло быть?

У нее был прямо-таки замечательный помещик. Всю пахту он, это было лет двадцать тому назад, хотел ей отдавать — так она ему понравилась. Она должна была за это доить двадцать коров… Но муж, этот бездельник, не захотел. Почему он не согласился, совершенно непонятно.

Вот так она расшумится, и я прошу о снисхождении, чтоб она позволила мне хоть стакан чаю выпить!

Благодарение богу, я наконец дождался: она уже хочет уходить! Нет, моя жена зовет ее к себе! Моя жена прикована к постели, болеет, бедняжка; всю свою жизнь она пролежала в постели, ей хочется послушать новости в местечке. Я всегда занят, так пусть это будет Лия-молочница, кто угодно, только бы ей высыпали короб новостей: кто ссорится, кто разводится, что у кого пекут-варят, и тому подобная женская почта ей нужна! А Лия-молочница вхожа в хорошие дома!

Я тороплюсь выпить чаю и уйти, чтобы Лия, возвращаясь от жены, не застала меня. Не выходит: Лейзер-маклер пришел! А Лейзер-маклер — это не так себе кто-нибудь: это сын покойного городского проповедника, да будет благословенна память его! От отца Лейзер унаследовал только колтун и, кажется, ни слова торы. Но заслуги предков помогли ему, и он сделался маклером зерна. Жалкий недотепа! Всю свою жизнь не заключил ни одной сделки! Но отцы города говорят: «Раз он есть, значит, он есть!» Разве с ними можно спорить! Кто-то с ног собьется, из сил выбьется, и когда, после невероятных усилий, доходит до куртажных, то обязательно скажут: «Лейзер — тоже компаньон!» И он становится компаньоном! И. получает свою часть!

А иначе ведь община должна была бы его содержать. Нельзя же допустить, чтобы Лейзер, сын городского проповедника, мир праху его, умирал с голоду! И в силу тех же заслуг он вообще вхож к отцам города.

У меня он тоже бывает!

— Доброе утро!

— Здравствуйте!

— Что слышно новенького?

И вот о том, о сем…

— Где твой табак? — спрашивает он. На мой табак тоже распространяются заслуги его предков, стакан чаю он, наверное, хочет; к тому же у него дело ко мне.

Какое дело?

Так как моя жена больна, он прежде всего спрашивает, как она себя чувствует, и, узнав, что ей не стало лучше, он вздыхает: все потому, что не хотят его послушать! Его родная тетя — она давно уже покоится там, где мы все будем! — тоже имела такую болезнь, и ничто не помогало, только зеленая бутылочка. Надо заказать в аптеке зеленую бутылочку!

Где живет теперь тот доктор, что прописал ей зеленую бутылочку, он не знает, и, может быть, этот доктор тоже уже там, где мы все будем… Но аптекарь будет знать, он ведь того аптекаря сын, он найдет рецепт…

Вот с каким делом он пришел ко мне.

Я хочу пойти молиться, беру мешочек с талесом. Он загорается радостью, что такой богач, как я, выполняет обряды и не заставляет ждать себя в синагоге. Я могу идти, говорит он мне, а он пока немного отдохнет на диване. Жена-ведьма всю ночь ругала его, за что, он сам не знает; она не дала ему сомкнуть глаз. Только на рассвете, когда она кинулась на него с бутылкой, он выскочил из постели и удрал. Он был уже у Шмерля-медовара, у Иосла Вейцензанга и еще… Но у одного слишком много детей, в доме хаос, у другого сегодня стирка, еще больший хаос! Ну, а святоша Вейцензанга — ты ведь ее знаешь! — чтоб ее собаки грызли! Она не дает мне вытянуть ног, я испачкаю ей, говорит она, диван.

— Будь она проклята, — говорит он, — а если тебе жаль диван, так я сяду в кресло, замечательное кресло.

Я убегаю. Что делать?

На пороге я сталкиваюсь с кем-то. Что случилось? Опять нужна моя помощь? Опять требуется от меня благодеяние? Это мой портной!

Я ему, не дай бог, ничего не должен, я всегда плачу наличными. Но у него жена родила двойню! Один ребенок тут же умер, но у другого будет обрезание, так он просит меня быть восприемником [68] Восприемник — человек, который во время обрезания держит на коленях ребенка. . Ладно, принимаю приглашение. Но у роженицы пока жар, повитуха требует доктора, хоть какого-нибудь доктора с рецептом, а он без гроша, — так он хочет немного денег вперед…

Это таки мой портной, и хороший портной, но у него лицо бедняка! Нужда уже глядит из глаз его, выглядывает из рукавов! Еще двойню ему надо! Одному — похороны, другому — обрезание, и роженица в жару. Погибший человек! Я подаю ему рубль, но чтобы он больше порога моего не переступал! Больше я у него не шью…

Он не слышит, что я ему говорю, хватает рубль и убегает, а я отправляюсь в синагогу…

По дороге в синагогу приходится пересечь рынок.

Проходить через рынок тоже, скажу я вам, не слишком приятно.

По правде сказать, в воскресенье или в какой-либо другой христианский праздник я почему-то люблю рынок. В эти дни рынок живет, кипит: красные платки, красные мониста, красные ленты, красные лица — свежие и здоровые. Но среди недели на рынке скучно и уныло!

Старухи с изможденными морщинистыми лицами, зеленоватое высохшее печенье, гнилые фрукты; и еще какая-нибудь женщина возьмет гнилое яблочко, пальцем выковыряет гниль и положит в рот.

А? Хорошо, скажете?

К тому же на рынке меня знают…