Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

И вот в напев ворвались стоны, короткие молящие вскрики; такое чувство, словно кто то покаянно бьет себя в грудь — уж не наступает ли Судный день! — или шепчет кто-то предсмертную исповедь…

Все громче и вместе с тем надломленней звучит голос; с каждой минутой надрывней, словно захлебываясь слезами, прерываясь от мук… Раздается несколько еще более глубоких стонов и затем — пронзительный вопль! Один… Другой… И вдруг голос обрывается. Тихо — кто-то умер!..

Напев оживает снова и разражается истошными пронзительными криками. Крики несутся, мчатся, переплетаются, превращаются в раздирающий небо вопль, в рыдание об умершем!

Из самой гущи похоронных звуков выплывает тонкий чистый детский голос: дрожащий, трепетный, испуганный.

Поминальную молитву читает ребенок!

Напев незаметно переходит в канонический: грезы, игра воображения, тысяча раздумий, которые медленно выливаются в сладкую, задушевно-сладкую мелодию… Она утешает, она увещевает… И с такой добротой, с такой самоотреченностью, с такой крепкой верой, что снова становится хорошо, снова отрадно; снова жизнь влечет. Хочется жить, надеяться!

Люди млели от восторга.

— Что это такое? — спрашивали они.

— Это — заупокойная молитва, — ответил реб Хаимл, — к свадьбе сиротки Кацнера заупокойная молитва по отцу!

— А напрасно, пожалуй, жаль мелодию, — возражали они, — вы бы весь мир завоевали ею, реб Хаимл… Да, киевляне будут таять от удовольствия…

Киевляне не таяли от удовольствия!

Свадьба у Кацнеров не была похожа на обычную благонравную еврейскую свадьбу…

А сотворение заупокойной молитвы оказалось на этой свадьбе неуместным.

Киевляне предпочитали танцевать с дамами. К чему «обрядовые» напевы? Кому нужны душераздирающие плачи?

И о ком, вообще говоря, заупокойный плач? О старом скряге?

Будь жив теперь этот старый скупец, невеста не имела бы и половины приданого, а нарядов — и подавно. Вся свадьба выглядела бы совершенно иначе! Встань он сегодня из могилы, полюбуйся он на это белое атласное платье в кружевах, на дорогую фату, на эти вина, торты, мясные и рыбные яства, от которых ломятся столы, — ведь он бы сызнова умер, и уж конечно куда мучительней, чем в первый раз!

И к чему они, кому нужны все эти церемонии — накрывать фатой невесту… Старые глупые обычаи!

— Живее! — кричит киевская публика.

Бедный Хаимл! Он остановил свою капеллу и с бьющимся сердцем водил смычком по струнам… Простые люди жалобно моргали глазами, а у некоторых глаза уже были полны слез, когда вдруг один из киевлян воскликнул:

— Что тут происходит — свадьба или похороны?!

И когда Хаимл попытался сделать вид, будто, ничего не слышит, и продолжал играть свое, он, этот киевлянин, начал свистеть…

А свистел он, как нарочно, великолепно… Вот он уже подхватил мелодию и свистит ей в лад! Темп все убыстряется, свист звучит все бесшабашнее, разнузданней! А мелодия — та же мелодия!..

Музыканты оцепенели. Слышно только единоборство звуков, нежной, кроткой скрипки с дерзким наглым свистом…

И свист побеждает! Он подгоняет смычок! Скрипка уже не плачет — она вначале недолго стонет, а затем начинает хохотать!

И внезапно Хаимл обрывает игру. С закушенной губой и дико горящими глазами переводит он мелодию на другой лад — начинает играть еще быстрее, стремится обогнать свист!

Нет, это была уже не игра! Скрипка издавала прерывистые крики, истошные вопли… Они метались, носились в бешеном вихре. Казалось, все вокруг-плясало: дом, капелла, гости, невеста на своем стуле, сам Хаимл со своей скрипкой…. Это уже был не «фрейлехс» и не заупокойная молитва, и вовсе никакая игра; это было пляшущее безумие, дикие судороги падучей, не приведи господь…

И длилось это до тех пор, пока не лопнула струна.

— Браво, Хаимл, браво! — кричали киевляне…

Принесло ли все это покой душе старого скряги?

Вряд ли!..

Через несколько лет этот напев — очевидно, благодаря кому-то из киевлян — ожил в театре!

Что такое театр? Старые просветители верили, что театр лучше книги нравоучений, могущественней «Основ мудрости», да простится мне, что рядом помянул! Вы, вероятно, утверждаете, что театр это воплощенное непотребство…

По нашему мнению, все зависит от того, что играют в театре!

Было это уже в Варшаве…

Театр переполнен, набит битком. Начинает играть оркестр.

Что оркестр играет?

Суматоху, переполох играет — столпотворение! Это — «заупокойная молитва» Хаимла, но вместо волаха — бешеная сумятица; инструменты захлебываются, грохочут, захлестывают друг друга!

Рокот, стук, свист… Не гром гремит, не здания рушатся, а просто дикое неистовство звуков! То ли черти скользят по морю ледовитому, то ли тысячи свирепых зверей рвутся вон из ада? Дрожь пробирает весь театр!

Внезапно врывается бас! Он якобы гневается! Сердится. Но что же это? Какая фальшь! Все чувствуют, что он гневается не всерьез. И шалая флейта тут как тут, она, точно молния, зигзагами обегает весь оркестр и заливается настоящим бесовским смехом: ха-ха-ха! Хи-хи-хи! За ней вдогонку спешит кларнет. И чего только не вытворяет он, этот кларнет! И все он назло делает, явственно чувствуется злая нарочитость!

И только теперь выплывают три-четыре скрипки… И невыразимо сладко играют они, эти скрипки, невыразимо сладко, словно в них вселилось само вожделение, сам дьявол-искуситель, и уста его источают мед! И вкрадываются они, звуки скрипок, в сердца; они струятся легко, точно благовонное масло, и опьяняют, точно старое вино!

И все в театре воспламенены: рты раскрыты, глаза сверкают!

Тут-то и поднимается занавес, появляются «он» и «она» — «принц» с «принцессой», и они поют.

Они поют, и звучат накаленные пламенем слова, точно огненные змеи вылетают из их ртов! Ад пылает на их лицах; точно бесы прыгают они друг против друга! И эти объятия, эти лобзания, пение и прыжки становятся все стремительней и стремительней, их накал нарастает с каждым мгновением!

И этим пламенем уже охвачен весь театр, все ярусы — мужчины и женщины с разгоряченно-потными лицами и дико пылающими глазами… Словно огненный поток разбушевался!

И весь театр поет!

Разлилось море пылающей похоти — ад горит! Черти пляшут, ангелы-разрушители носятся в огненном хороводе…

Вот во что, с помощью киевлянина, обратилась послужившая Хаимлу заупокойной молитвой мелодия Педоцера для невесты-бесприданницы.

Падение не знает предела!

Прекратил свое существование тот еврейский театр. «Принцы» снова стали сапожниками и портными; «принцессы» снова встали у жаровень и плит, и театральные напевы перевоплотились, став достоянием шарманок…

Уже едва можно узнать наш напев.