Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

В трех-четырех верстах от Бердичева, сразу же за лесом, находится местечко Махновка; и была в этой Махновке недурная капелла музыкантов. А первый и главный среди них, реб Хаимл, был поистине чудо-музыкант — ученик бердичевского Педоцера. Этот самый реб Хаимл не создавал новых мелодий, то есть он не был композитором; но исполнить вещицу, придать ей вкус, растолковать, прямо-таки вложить вам ее в самое сердце — это он умел; в этом-то и крылась его сила!

Был он человек худой, щуплый. Но стоило ему начать играть, и он вдруг преображался: вечно насупленные брови медленно расправлялись, и из тихих, глубоких глаз струился свет подлинного вдохновенья, озаряя его бледное лицо. Все видели явственно, что он теперь какой-то нездешний, его руки играют нечто им одним известное, а душа парит где-то высоко, высоко в мире песнопений… Иногда он забывался, забывался до того, что и петь начинал. А голос у него был, ну, просто кларнет — так светел и так чист…

Не будь этот Хаимл простым набожным человеком, почти блаженным, он не мучился бы с восьмью детишками в Махновке, а играл или пел в театре, даже, может быть, стал бы хоральным кантором в каком-нибудь Берлине или Париже… Но таковы уж люди, порождаемые Бердичевом. Блаженный Хаимл сидит дома и месяцами берет в долг во всех бакалейных лавчонках в расчете на богатую свадьбу, которая должна же когда-нибудь здесь состояться!

И случилось, что богачи справляли свадьбу! И как раз в доме именитого человека, в доме вдовы Берла Кацнера.

Сам Берл Кацнер, — не умолчу, пусть даже с того света явится душить меня! — был ненасытным процентщиком и еще более ненасытным скрягой. Он жалел о каждом съеденном им самим куске… Собирал, бывало, объедки со стола своих детей… Каменное сердце было у него, у этого человека!

Перед смертью, почти в агонии, подозвал он старшего сына, велел подать расчетные книги и темным, уже синеющим пальцем, указал на неоплаченные проценты! «Продлевать долг, — сказал он, — упаси бог! Слышишь! Запрещаю священной властью отца!»

Потом он подозвал жену и велел спрятать всю медную утварь, висевшую на стенах. «Стоит мне сомкнуть глаза, — сказал он, — и все пойдет прахом!» При этих словах отлетела его душа!

А оставил он после себя полмиллиона!

Как было сказано, его вдова справляла свадьбу дочери, и поторапливалась, потому что и сама не прочь была просвататься; камень свалился у нее с сердца! Она духом воспрянула!..

А раз у Хаимла-музыканта тоже дочь на выданье, нетрудно догадаться, что он ждал свадьбы у Кацнеров, как пришествия мессии…

И должно же было взбрести на ум вдове доставить сюда Педоцера из Бердичева.

С чего бы это? А с того, что будут киевские сватья, киевские знатоки, вот она и хочет, чтобы заупокойная молитва по мужу при совершении свадебного обряда была спета на новую мелодию. Не хочет, говорит она, старья, которое уже оскомину набило. Столько денег тратится на свадьбу, будет еще один расход, но зато пусть киевляне дивятся!

Хаимл чуть не умер от огорчения.

В городе тоже началась шумиха — его, Хаимла, очень любили. Да и вообще жаль человека, такого бедняка!.. Стали искать решения, и в конце концов согласились на том, чтобы играл-таки Хаимл со своей капеллой, но перед свадьбой пусть он махнет за счет богачки в Бердичев и привезет от Педоцера новую мелодию для заупокойной молитвы.

Хаимл взял в задаток немного денег — из них большую часть оставил жене и детям, нанял подводу и пустился в Бердичев.

Тут-то и начинается история с перевоплощениями мелодии.

Таково уж, как говорится, счастье бедняка! Хаимл с одного конца въехал в Бердичев, а Педоцер с другого конца выехал из Бердичева! Как раз случилось, что его пригласили в Талну на проводы царицы субботы! Талненский рабби, надо вам знать, был очень высокого мнения о Педоцере. «Сокровенные глубины торы, — говаривал он, — звучат в его мелодии! Жаль только, что он сам их не постигает!»

Что поделать — Хаимл, подавленный, бесцельно бродил по улицам города.

Что предпринять? Возвращаться без новой мелодии для заупокойной молитвы нельзя — будет страшный скандал! Ехать вслед за Педоцером в Талну или дожидаться, пока тот вернется назад, Хаимл не мог — у него были точно высчитаны расходы! Богачка выдала ему слишком мало, а жене он оставил слишком много! Вот он и терзался сомнениями!

Неожиданно наткнулся он на улице на такую сцену.

Представьте себе, в прекрасный, светлый будний день идет по улице женщина, на ней праздничный субботний наряд, или, как говорят, разодета в пух и прах… На голове у нее какой-то странный чепчик с длинными-длинными бантами из разноцветных лент самых веселых, крикливых тонов! В руке — большое белое серебряное блюдо… За женщиной следуют музыканты; они играют, а она приплясывает. Возле домов или лавок женщина и музыканты время от времени останавливаются. Музыка привлекает людей со всех сторон, у распахнутых дверей и окон толпится народ…

Музыка играет, женщина пляшет, цветные ленты развеваются в воздухе, блюдо сверкает… Из толпы несутся выкрики «поздравляем», летят монеты; женщина, приплясывая, подхватывает их в блюдо — монеты поблескивают и позвякивают в такт… Что же это? Ничего особенного: Бердичев — еврейский город и придерживается еврейских обычаев; так принято собирать пожертвования для невесты-бесприданницы!..

Хаимл знал об этом обычае. Он знал, что женщины каждый раз придумывают себе танец, а сам Педоцер сочиняет для них новую мелодию. Такой уж взял он на себя обет! К нему приходили, рассказывали о невесте, о ее семье, сватовстве, бедности… Он, закрыв глаза, молча слушал, изредка прикрывал лицо руками. Когда ходатаи умолкали и становилось тихо, Педоцер начинал мурлыкать какой-то напев.

Все это Хаимл знал, почему же стоит он сейчас насторожившись?

Он такого «фрейлехс» еще не слышал. Напев смеется и в то же время плачет; в нем чувствуется и горе, и отрада, и боль сердечная, и счастье; все переплетено, сплавлено, слито воедино… Настоящая сиротская свадьба!

И вдруг Хаимла точно подбросило: он нашел то, что ему нужно!

На обратном пути из Бердичева, фурман, нанятый Хаимлом, прихватил пассажиров. Хаимл не возражал. Эти пассажиры, оказавшиеся людьми, знающими толк в музыке, потом рассказывали, что как только они въехали в лес, Хаимл начал петь.

Он пел «фрейлехс» Педоцера. Но мелодия уже превратилась в нечто совсем иное — поздравление невесты перевоплотилось в настоящую поминальную молитву.

Из самой глубины нежного шелеста листвы выплыл тихий, сдержанно-тихий напев…

И этому напеву, казалось, вторила большая вдохновенная капелла певчих — деревья шумели в лесу…

Тихо и сердечно плакался напев; молил о жалости, как больной о даровании жизни…