Ицхок-Лейбуш Перец - Избранное

Реб Бениамин, сын Элиезера, оставил более пространное завещание:

«Пришла моя пора, я вскоре сподоблюсь возвратить доверенный мне святой дар — душу свою — тому, кто владеет в этом мире всем и вся.

Человек в страхе перед святым именем его и его судом, я же ухожу из этого мира без уныния, упаси боже, но с великой надеждой на милость его, на то, что он судить меня будет не по букве закона, но по великому милосердию своему.

Знаю я, что священный дар его за время пребывания в бренном теле запятнан и с изъяном…»

Мы опускаем исповедь и наставления детям и читаем дальше:

«И ноги мои холодеют, и ум мой все больше помрачается. А вчера со мной произошло нечто необычайное: читая талмуд, я задремал, и пришел ко мне сон, и священная книга выпала из рук моих. Я пробудился и сразу же понял, что это неспроста — меня зовут…

А что воистину принадлежало мне в этом мире, я оставляю лишь на время. Оно предстанет со мной через сто двадцать лет. С тем сподоблюсь явиться пред святое сияние господне. Аминь. Да свершится воля его!

А что не предстанет со мной, то никогда моим не было, и единый господь знает, что оставляю это без всякого сожаления.

А на богатства свои я завещания не оставляю, так как верю, что члены моей семьи, да продлятся дни их, будут жить в мире и согласии совместно; если же разделятся, то, как того требует закон и справедливость, и один от другого, боже упаси, ничего не утаит.

И я требую, чтобы члены моей семьи, а именно: жена, сыновья и зятья, да продлятся дни их, дважды отделили десятину, а именно: тотчас после моей кончины пусть сделают истинный подсчет всего движимого и недвижимого имущества, домашней утвари и прочих вещей, всяческих долговых записок и долгов на слово и раздадут бедным первую десятину во спасение души моей.

Затем из остатка, то есть уже из своего наследства, пусть отделят вторую десятину за себя и также раздадут неимущим, как это было у меня в обычае раздавать десятую часть своих прибылей.

И к каждой из этих десятин пусть прибавят еще по три процента сверх того, на случай ошибки в счете.

Обе десятины должны быть розданы чужим людям, но не родственникам.

Пусть сами взвесят, сколько отдать бедным родственникам, однако это не должно идти за счет милостыни, ибо милостыню раздают не удовольствия ради; а давать родственникам все равно, что давать самому себе.

А на моем памятнике пусть начертают только мое имя, имя отца моего, мир праху его, и день кончины моей, больше ничего.

И я очень прошу сыновей моих и зятьев моих не отдаваться целиком суете мирской, не стремиться обязательно стать большими купцами, ибо чем больше купец, тем меньше благочестия. И пусть не ищут они дел в дальней стороне и не распыляют денег на все четыре стороны света, ибо где бог пожелает, там он и подмога, и благословение его может равно снизойти и на малое и на большое дело.

Особенно напоминаю об этом дорогому сыну моему Иехиелю, ибо приметил я в нем стремление к богатству.

И еще очень прошу детей моих сохранить обычай ежегодно перед Новолетием раздавать неимущим десятую часть всех прибылей. А если иной раз, упаси боже, прибыли не будет, иной раз, боже упаси, будет даже убыток, все равно пускай раздают милостыню, ибо это наверняка — испытание, ниспосланное его святым именем.

Особенно прошу, чтобы они каждодневно прочитывали хотя бы страницу талмуда или по крайней мере главу из „Начала мудрости“.

Пусть хотя бы раз в год ездят к цадику.

Женщины пусть читают „Кав-Хайошор“, а по субботам и праздникам — Пятикнижие на разговорном языке.

А в годовщину моей смерти пусть целый день читают тору, а женщины раздают милостыню. Главное — негласная милостыня…»

.....................................

Когда умер Мориц Бендитзон (сын Бениамина), нашли записку на польском языке:

«Пошлите телеграмму в Париж и повремените с погребением до приезда сына.

Десять тысяч оставляю обществу попечения. Проценты с этого капитала должны быть ежегодно в день моей смерти розданы неимущим.

Десять тысяч передаю на содержание койки в новой больнице с условием, что койка будет носить мое имя.

Во время похорон пусть раздают милостыню.

Отправьте пожертвования во все талмудторы, и пусть учителя и ученики этих школ идут за моим гробом.

Наймите помощника раввина или другого ученого еврея, который бы читал по мне заупокойную молитву.

Надгробье, в соответствии с проектом, который я оставляю, закажите за границей.

Передайте обществу попечения определенную сумму денег с тем, чтобы оно, взяло на себя заботу о содержании могилы и памятника.

Фирма пусть называется „Бендитзон-сын“.

Что же касается…»

Мы опускаем опись имущества, перечень долгов ко взысканию, как и добрые советы, как дальше вести дела фирмы.

«Я, Бендитзон-сын, ухожу из этого мира не от радости, не от печали, но от пустоты.

Велик был Аристотель, который сказал — природа не терпит пустоты.

Мир — это страшная машина. Каждое колесо в ней имеет свое предназначение, свою цель. Испортилось колесо, износилось от времени, и оно само исключает себя из машины и переходит из бытия в небытие.

Мне больше незачем жить, потому что нечего здесь делать. Я больше никуда не гожусь, потому что свое уже прожил. Я испил от всех радостей, которые были мне предназначены, отведал от всех яств, которые были мне желанны, исцеловал все прекрасное в мире.

Меня многому учили, но не научили так жить, чтобы не поглощать собственную жизнь.

Нет в мире ничего такого, что удержало бы меня здесь, привязало бы к себе… У меня не было недостатка ни в чем, что имело бы для меня какую-то цену. Я все брал без забот, без мук, без труда. Все давалось легко мне, все — вещи, женщины, мужчины.

Все льстиво улыбались мне, но не было у меня ни единого друга; многие женщины охотно целовали меня, но ни одной не любил я.

Я наследовал богатство, и оно росло и умножалось без меня, помимо моей воли.

Оно росло до тех пор, пока не переросло меня самого.

Часто сердце плакало во мне. Хоть бы какая-нибудь нужда! Хоть бы какая-нибудь необходимость трудиться! А врачи предписывали: прогулки, игры, спорт. Не жизнь, а суррогат жизни, фальсифицированная жизнь, фальсифицированный труд…

Много стран повидал я, но ни одна не стала мне родиной; много мест восхищало мои глаза, но ни одно не полюбилось мне.

Я бегло говорил на многих языках, но ни один не чувствовал; я играл словами, как мячиками.

Я менял народы и языки как перчатки.

Весь мир лежал передо мной, но я был слишком мал, чтобы держать его; слишком коротки были мои руки, чтобы объять его. Властвовать над миром я был не в силах.

А то, чем я мог овладеть, я нашел уже готовым, заранее предназначенным для меня.