Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Современную эстонскую новеллистику характеризует многообразие тематики, творческих стилей, форм отображения жизни. Она вносит достойный вклад в многонациональную советскую литературу, по-своему обогащая ее.

С. Исаков

— Господи боже мой, неужели еще не видно башни?

Матушка Соонисте уже в третий раз задавала этот вопрос, и старик столько же раз отвечая ей:

— У меня глаз не больше, чем у тебя! Как только покажется башня, мы оба увидим ее.

— Так подхлестни кобылу, а то приедем, когда служба кончится!

— Что мне, загнать лошадь, что ли? Не видишь разве, какая дорога!

Старик все же вытянул кобылу кнутом, она взмахнула хвостом и, слегка встрепенувшись, побежала неторопливой рысцой крестьянской лошадки.

Старушка поправила свою Высокую яйцевидную шелковую шапку, которая от тряски все время съезжала под шалью на ухо, и принялась размышлять о равнодушии и бесчувственности мужчин. Бог ты мой, можно ли сравнить отцовское сердце с материнским! Это все равно что ледяная сосулька рядом с горящим угольком. Сердце матери давно уже в Пяртлинской церкви, а он, отец, говорит: «Что мне, загнать лошадь, что ли?» Мать всю прошлую ночь не могла сомкнуть глаз от радостного возбуждения, а он, отец, прочел «Отче наш», да и захрапел… Правда, утром он встал спозаранку, даже разбудил мать, которую все же в конце концов сморила усталость, и, хитро прищурившись, спросил: «Старуха, а ты помнишь, куда мы сегодня должны поехать? Ну так вставай, а то езды сорок верст, дорога плохая, и опоздать на проповедь сына было бы жалко».

Как будто матери это неизвестно! Раньше, чем старик успел кончить свою речь, она уже была на ногах, раз-два-три — надела воскресную одежду и забралась на телегу… А теперь… Ох и далека же дорога! Когда она только кончится? С четырех утра они уже едут. Судя по солнцу, сейчас почти полдень, а церкви с высокой башней нет как нет!

А этот старик, у которого рыбья кровь, еще ворчит: «Что мне, загнать лошадь, что ли?» Он бережет лошадь, когда они едут в церковь слушать проповедь родного сына, едут к нему в гости! Дал бы он ей в руки кнут и вожжи — гнедая припустила бы, да еще как! Не сдохла бы… Хватит силенок. Лошадей Михкеля из Соонисте не назовешь клячами!

— Старик, поддай жару!

— Дай хоть трубку выкурить. Во рту преснятина какая-то…

— Ну тебя с твоей трубкой! Вечно торчит в зубах! Давай вожжи!

Старик передает вожжи, а кнут кладет себе в ноги. Но старуха выхватывает кнут и подхлестывает кобылу.

— Ну, этак мне и трубку не набить! — ворчит старик в свою желтовато-седую бороду. — Ты нас, того и гляди, в канаву вывалишь! Известное дело, бабий ум короток.

Несмотря на тряску, от которой седоки то и дело подскакивают (дорога сильно разъезжена и усеяна большими камнями), хозяину Соонисте все же удается, не замедляя езды, набить трубку черной махоркой. Но с огоньком дело обстоит похуже. Погода и без того ветреная, а теперь и лошадь несется вскачь.

— Постой, Мари, дай трубку разжечь!

Мари придерживает кобылу и принимается пилить мужа:

— Ох и горе мне с таким курильщиком! Едем в церковь, а он то и дело разжигает трубку. И еще хочет вовремя попасть на проповедь! Не достоин ты, старик, быть отцом господина пастора! Постыдился бы! Еще и церковной башни не видать, а ты, кроме своей трубки, знать ничего не хочешь.

— Всего третью трубку и выкуриваю-то сегодня. Да и Яан ведь тоже курит, — говорит Михкель, попыхивая трубкой, стараясь разжечь ее. — Яан курит, конечно, папиросы, а я трубку, но это все равно.

— Яан? Какой Яан?

— Какой Яан? Наш Яан! Наш сын, пастор. Кто же еще?

Хозяйка Соонисте вдруг натягивает вожжи, и лошадь сразу сменяет рысь на шаг. И без того морщинистое лицо старушки морщится еще больше, два сердитых глаза из-под тяжелых век бросают быстрый взгляд на Михкеля.

— Послушай, старик, ты забыл?

— Что такое?

— Если забыл, то припомни!

— Что такое?

— Свою глупость. Мужик ты, мужиком и останешься!

— А ты что, барыня?

— Я, по крайней мере, не забываю, что мой сын — господин пастор.

— А я разве не знаю этого?

— Знаешь, как же! Что ты сказал сейчас? «Яан тоже курит»! Какой Яан? Что это за Яан у тебя, старик? Разве господина пастора можно звать просто Яаном? Точно он какой-то наш родственник! Что он, деревенщина какая? Знаешь, Михкель, я до сих пор краснею со стыда, как подумаю о том, что ты, дурная голова, наделал два года назад, когда он еще служил в Тулленга помощником пастора. Весь приход до сих пор скалит зубы, а его, бедного, после этого случая иначе и не называли, как Яаном, пастором Яаном! Как тебя называют Михкелем Соонисте, так его — пастором Яаном… Да и что спрашивать с чужих, коли родной отец не уважает сына!

Михкель хочет ответить, но сдерживается и с особенным усердием начинает понукать лошадь. Видно, Мари больно задела его. Иначе и быть не может, потому что история была действительно не из приятных, и Михкель по сей день раскаивается в своей «глупости». Как-то раз старик, возвращаясь с ярмарки и проезжая мимо Тулленговской церкви, зашел к сыну. На пасторском дворе он встречает кучера. Без всякого дурного умысла старик спрашивает: «Здорово! А Яан дома?»

«Какой Яан?» — в свою очередь спрашивает кучер.

«Ну известно какой — сын мой».

«А кто такой твой сын?»

«Помощник пастора».

Кучер, конечно, вылупил глаза, потому что он не знает, что помощник пастора — сын простого мужика и христианское имя его — Яан. Эту чудную историю он рассказывает другим, те — третьим, и вскоре по всему приходу слышится: «Здорово! А Яан дома?» Это наконец доходит до ушей самого помощника пастора, и он с горечью рассказывает об этом матери. Та, конечно, налетает на старика всякий раз, как только ей вспоминается эта ужасная история, а вспоминается она ей часто. К счастью, «пастора Яана» вскоре назначили в другой, более отдаленный приход, где история эта была неизвестна и где не знали мужицкого имени, данного пастору при крещении. Через несколько месяцев он сосватал в городе молодую богатую жену и благополучно живет-поживает теперь в звании почтенного пастора…

— Послушай, старик, что я еще скажу тебе, — снова берет слово разумная мать господина пастора, после того как она не без удовольствия поглядела на смущенного мужа. — Смотри, не смей показывать там, на церковной мызе, свою вонючую носогрейку, спрячь ее за голенище или куда ни на есть подальше. Ты же знаешь, что он не любит запаха трубки. Разве не помнишь, как сердито он принюхивался к запаху твоей махорки еще тогда, когда был студентом и приезжал к нам из Тарту. А теперь он господин пастор! И это еще не все: подумай о его супруге. Она точь-в-точь такая же барыня, как наша госпожа помещица! Тонкого воспитания, важная и, конечно, благородного происхождения. Боже упаси, если она увидит твою трубку или почувствует запах твоей махорки! Старик, запомни это!.. Господи, мне самой боязно показаться ей на глаза. Бог ведает, какая она важная да благородная! Под силу ли нашему брату и говорить с такой!