Юхан Смуул - Эстонская новелла XIX—XX веков

Как только появился пастор, старикам показалось, будто церковь наполнилась необыкновенно ярким светом. Толстые свечи перед алтарем, казалось, запылали ярче; распятый Христос на потемневшей алтарной картине, Иосиф, Мария и благочестивые жены, плакавшие возле креста, словно пробудились к жизни и смотрели на молодого пастора, благословляя его. А помещичьи гербы и серебряные мемориальные пластинки на запыленных степах и колоннах засверкали, будто их только что отполировала невидимая рука. Церковь словно озарилась отблеском святости, торжественного благочестия. Если бы сейчас пролетел ангел, Михкель и Мари ничуть бы не удивились.

Молодой пастор медленно поднял лицо, обрамленное желтоватой бородкой, обвел глазами прихожан, раза два кашлянул и открыл рот. Проповедь началась.

Мария и Иосиф, изображенные на алтарной картине, не могли более проникновенно взирать на распятого Иисуса, чем Михкель и Мария взирали на своего сына, стоявшего на кафедре. Глаза их так и впились в него, ловя каждое слово, слетающее с его губ. Словно сладкая музыка из иного мира, звучал в их ушах его голос. Они боялись дышать, а когда старику случилось кашлянуть, старушка с упреком взглянула на него. Как прекрасно он говорил! По их мнению, ни один пастор не произносил подобной проповеди. Ему должны были внимать все, проповедь его должна была смягчить самое черствое сердце, выжать слезы из всех глаз! Поэтому гнев вспыхнул в душе Мари, когда она заметила двух женщин, шептавшихся друг с другом во время проповеди, а в другом месте — трех девушек, которые, сдвинув головы, потихоньку смеялись. Михкеля, в свою очередь, рассердило то, что некоторые дремали на своих скамьях. Во время проповеди их сына люди осмеливаются шептаться, хихикать и дремать! Как грешен, как невежествен мир!

Молодой пастор в своей сегодняшней проповеди много говорил о долге детей по отношению к своим родителям. Поводом к этому явился случай, который произошел в его приходе. На этих днях к пастору явился один семидесятилетний старец и со слезами на глазах пожаловался ему, что сын и сноха, которым он уже при жизни передал хутор и имущество, бьют его и морят голодом. Он просил господина пастора усовестить их и напомнить про сыновний долг — может быть, это исправит дурных детей. Конечно, пастор это сделал, а кроме того, решил наказать неблагодарных тем, что всему приходу поведал об их греховности и злобе. Он рассказал это так проникновенно, что все прихожане были растроганы, а многие женщины плакали. Больше всех, конечно, мать пастора. Да и у отца увлажнились глаза. Старики сквозь слезы взглянули друг на друга, и их сияющие глаза говорили: «Этот пастор, который так говорит, наш сын, наш замечательный сын!»

Продолжая развивать тему четвертой заповеди, искусный проповедник заговорил и о других случаях неблагодарности по отношению к родителям. Правда, говорил он, детей, которые бьют своих родителей и морят голодом, слава богу, не так уж много. Но разве мало таких, и именно в наши дни, которые истязают своих родителей, так сказать, духовно и в том же смысле подают им камень вместо хлеба! Разве мало таких, которые начинают презирать своих родителей, когда они сами поднялись выше — получили образование или стали жить в достатке, причем поднялись именно благодаря помощи родителей. Разве мало таких, которые вместо уважения и благодарности бывают с родителями горды и заносчивы и даже отрекаются от них, как когда-то Петр отрекся от Спасителя!.. Словом, проповедь была очень ко времени и метко била в цель. Об этом говорила глубокая тишина, царившая в церкви во время проповеди молодого пастора, об этом говорил приглушенный плач прихожан.

Богослужение кончилось.

Пожилые супруги, отец и мать пастора, словно пробудились от сладкого сна, когда орган умолк и прихожане направились к дверям. Старуха вытерла платком мокрые глаза, подняла на старика сияющий взор и прошептала:

— Как это было прекрасно! Не евши, на голодный желудок, а все же с радостью слушала эту проповедь!

И отец ответил, причем нижняя губа его странно задрожала:

— Жаль, что так быстро кончилось! Такой замечательной проповеди я никогда не слыхал!

Они прислонились к опустевшей скамейке, им жалко было уходить из церкви. Наконец Мари сказала:

— Послушай, старик, ты ступай погляди за лошадью, а я послушаю и немецкую проповедь. Забьюсь куда-нибудь в угол и послушаю.

— Но ты же не поймешь немецкую проповедь!

— Ну и что ж! Хоть голос его послушаю.

— Тогда и я приду, — ответил Михкель. — Хочется увидеть, как он проберет этих немчиков.

И правда, они стали слушать и немецкую проповедь. После того как Михкель, взглянув на лошадь, вернулся в церковь, старики укрылись где-то на задних скамейках. Они не понимали содержания проповеди, наслаждались только голосом пастора. Ведь это был голос их сына! Оба до смерти устали от дальней дороги, у них подвело животы от голода, и они мерзли в своей отсыревшей одежде. Но они не ушли из церкви, пока не окончилась немецкая служба и пока не были спеты последние слова хорала. Только тогда они, шатаясь, выбрались из божьего храма.

На церковном дворе пастор вместе с какими-то господами прошел мимо родителей, не узнав их. Да он и не мог узнать их: ведь он и не думал, что его родители здесь! Они нарочно не сообщили, чтобы доставить ему нежданную радость.

«Вот удивится он, когда вдруг увидит нас!» — думали старики, и глаза у них смеялись.

За церковной оградой стояло около дюжины карет и дрожек, на козлах которых с длинными кнутами в руках сидели кучера в ливреях. Господа садились в экипажи, на запятки вставали лакеи. Но все это не интересовало Михкеля и Мари. Они думали только о том, как пойдут в гости к сыну и к невестке и как их там примут. Конечно, их примут с большой радостью — в этом оба были уверены. Может, правда, статься, что супруга молодого пастора, эта важная барыня, на первых порах будет чуждаться стариков, но это не беда. Увидя, с какой любовью ее супруг встречает своих родителей, она, без сомнения, скоро растает и вовсе забудет, что гости — простые крестьяне.

Пока они друг за другом — старик впереди, старуха следом за ним — шагают к телеге, Мари опять находит повод для упреков.

— Мог бы немножко подрезать волосы! — ворчит Мари. — Что подумает молодая барыня, когда этакий длинноволосый старик вдруг войдет к ней в комнату. Ни о чем-то ты не позаботишься!

Михкель проводит рукой по волосам и отвечает:

— Ну, коли она самого старика примет, то и на волосы его не обидится. Не будь такой трусихой! Ведь мы идем в гости к своим детям!

Дом пастора стоял недалеко от церкви. Не садясь на телегу и не сажая старуху, Михкель повел лошадь к пасторской конюшне. Там уже оказались три коляски, колеса их были покрыты грязью, лошади выпряжены. Кучера стояли под навесом и курили трубки. От волнения никого не заметив, хозяин Соонисте привязал лошадь и поправил фартук на телеге, а Мари привела в порядок свой платок и шапку, и они зашагали к дому. «Не стоит выпрягать кобылу, пусть сам пастор распорядится», — подумал Михкель. Ему казалось, что так будет приличнее. Их смирение и вежливость дошли до того, что они вошли в дом не через большую, парадную дверь, которой пользовался пастор, а через дверь, находившуюся в конце здания, предназначенную для прислуги и для людей попроще.