Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

По достижении восемнадцати лет он сразу же пожелал идти на военную службу, но врачи сочли его непригодным. Он негодовал, страдал, но и не думал сетовать на отчизну. У власти было либеральное министерство; он сделался консерватором и еще больше укрепился в любви к родной земле.

Ему отказали в блестящем армейском мундире — он пошел в чиновники, причем выбрал военное министерство.

Там ему было хорошо. Солдаты, пушки, ветераны, документы, где все время упоминались пачки пороха, мелькали названия винтовок, встречались артиллерийские термины — все эго было проникнуто духом войны, храбрости, победы, триумфа: духом Родины.

В часы досуга, отдыхая от чиновных обязанностей, он читал ученые труды — труды, посвященные родной стране: ее природным богатствам, истории, географии, литературе и политической жизни. Куарезма знал, какие виды минералов, растений и животных встречаются в Бразилии, знал, какова стоимость золота и алмазов Минас-Жерайса, знал, как проходили войны с голландцами и сражения в Парагвае, знал, где начинается и куда впадает каждая река. Страстно и убежденно он доказывал, что Амазонка — величайшая из рек мира, для чего даже пошел на преступление — отнял несколько километров у Нила: именно этот соперник «его» реки доставлял ему больше всего затруднений. Горе тому, кто упомянул бы о Ниле в его присутствии! Обычно спокойный и тактичный, майор становился крикливым и грубым, если речь заходила о длине Амазонки по сравнению с Нилом.

В связи с этим он уже около года учил язык тупи-гуарани. Каждое утро, прежде чем «розоперстая Эос растворяла врата пред златокудрым Фебом», он до самого полдника зарывался в книгу Монтойи «Arte у diccionario de la lengua guarani o mas bien tupi», [3] «Искусство изъясняться на языке гуарани, или, вернее, тупи, и его словарь» (исп.). страстно и настойчиво овладевая наречием цветных. На работе у Куарезмы мелкие служащие, писари и клерки, узнав о его занятиях языком тупикинин, прозвали его — неизвестно, почему — «Убиражара». [4] Герой одноименного романа (1874) бразильского писателя Жозе де Аленкара, индеец, не испорченный губительным влиянием европейской цивилизации. Его имя стало в Бразилии нарицательным, синонимом всего исконно бразильского. Как-то раз один из писарей, Азеведо, отмечаясь в учетной книге и не видя в своей рассеянности, кто стоит у него за спиной, насмешливо спросил: «Заметили, что Убиражара сегодня опаздывает?»

В Арсенале Куарезму ценили: его возраст, знания, скромность и достойный образ жизни вызывали к нему всеобщее уважение. Когда он услышал, как его назвали, то повел себя должным образом, не став отвечать колкостями и оскорблениями. Выпрямившись, он поправил пенсне, поднял вверх указательный палец и произнес:

— Господин Азеведо, не будьте легкомысленны. Не стоит высмеивать тех, кто работает в уединении ради величия и свободы нашей Родины.

В тот день майор говорил мало. Обыкновенно во время перерыва на кофе, когда служащие покидали свои места, он рассказывал товарищам о плодах своих трудов, о природных богатствах страны, которые он открывал для себя в своем кабинете. Однажды он где-то прочел о залежах нефти в Байе, в другой раз — о новом виде каучуконосов, произраставших в Мату-Гросу, по берегам реки Парду, в третий — о том, что прабабка одного знаменитого ученого была бразильянкой; когда же открытий не случалось, он углублялся в географию, повествуя о течении рек, о том, до какого места они судоходны, о незначительных работах, которые нужны, чтобы сделать их проходимыми от устья до истока. Реки он любил больше всего, а к горам оставался равнодушен. Наверное, они были слишком низкими…

Коллеги почтительно слушали; никто, кроме Азеведо, в присутствии Куарезмы не отваживался сделать ни малейшего замечания, отпустить шутку или съехидничать. Но за спиной у майора они отводили душу после нудной лекции, осыпая его насмешками: «Ох, этот Куарезма! Ну и зануда! Думает, что мы желторотые птенцы… К черту его! Только об одном и толкует…»

Так он и жил, проводя половину времени на работе, где его не понимали, а вторую половину — дома, где его тоже не понимали. В тот день, когда его наградили прозвищем Убиражара, Куарезма был сдержан, немногословен и заговорил лишь тогда, когда все уже мыли руки перед уходом в соседнем с канцелярией помещении. В тот момент кто-то проговорил со вздохом: «Боже, когда же я смогу поехать в Европу?!» Майор не сдержался: воздев глаза к небу, он поправил пенсне и сказал дружеским, увещевательным тоном: «Неблагодарный! Твоя страна так прекрасна и богата, а стремишься в чужие края! Если бы мне представилась возможность, я исходил бы свою страну вдоль и поперек!»

Его коллега возразил, что Бразилия богата только лихорадкой да москитами; майор привел статистику, доказав более чем убедительно, что климат Амазонии — едва ли не лучший на всей планете. Его оклеветали порочные люди, которые возвращаются из этих краев больными…

Таков был майор Куарезма, который приходил к себе домой в четыре пятнадцать, с точностью до минуты, ежедневно, кроме воскресенья — наподобие кометы или солнечного затмения.

В остальном это был обычный человек, совершенно не стремившийся ни к богатству, ни к политической карьере.

Сидя в кресле-качалке, в самом центре своей библиотеки, майор раскрыл книгу и погрузился в нее в ожидании сотрапезника. Это был старый Роша Пита, вдохновенный автор «Истории Португальской Америки». Наконец, он перешел к знаменитому пассажу: «Ни в одном другом краю нет такого чистого неба, такой прекрасной утренней зари; нигде больше, ни в Северном, ни в Южном полушарии, солнце не посылает нам такие золотые лучи…» — но до конца его так и не добрался. В дверь постучали. Майор сам пошел открывать.

— Я опоздал, майор? — спросил гость.

— Нет. Вы как раз вовремя.

К майору Куарезме пришел Рикардо Корасао дуз Отрус, известный своими талантами по части исполнения модиний и игры на гитаре. Вначале его слава не выходила за пределы маленького пригорода: на тамошних вечеринках он выглядел как Паганини на празднестве в герцогском замке. Понемногу, с течением времени, он покорил все окрестности города, улучшая и укрепляя свое положение, пока не стал чем-то вроде вещи в себе. Но не думайте, однако, что Рикардо был заурядным певцом, каким-нибудь жалким недоучкой. Нет, Рикардо Корасао дуз Отрус был артистом, который был принят — более того, удостаивал своим присутствием — лучшие семейства: Мейеров, Пьедаде, Риашуэло. Редко бывало так, что на вечер у него не имелось чьего-нибудь приглашения. У лейтенанта Маркеса, у доктора Бульойнса, у достопочтенного Кастро — во всех этих домах его хотели видеть, ждали, ценили. Особенно восхищался им доктор Бульойнс — до горячки, до исступления: он впадал в экстаз, слушая пение Рикардо. «Я очень люблю слушать певцов, — признался однажды доктор, — но полностью доволен только двумя: Таманьо и Рикардо». Доктор пользовался большим почетом в предместьях — не как врач, ибо он не мог выписать даже касторки, а как специалист по телеграфному делу: он заведовал отделом в телеграфном ведомстве.