Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

И так каждый раз. Порой зеваки подступали совсем близко к военным, мешая им выполнять свои обязанности, а иногда кто-нибудь из них подходил к офицеру и очень робко спрашивал: «Вы позволите выстрелить?» Тот позволял, артиллеристы заряжали орудие, штатский целился, и снаряд вылетал из ствола.

Со временем мятеж превратился в аттракцион, в развлечение для горожан. Когда объявляли о бомбардировке, терраса парка Пассейо-Публико [31] Пассейо-Публико — первый общественный парк в Америке, созданный на рубеже 1770-х и 1780-х гг. по инициативе вице-короля Бразилии Луиса де Васконселоса. вмиг заполнялась народом. Так бывало раньше в ясные ночи, когда считалось хорошим тоном любоваться луной, отправляясь ради этого в старый парк, заложенный Луисом де Васконселосом: все смотрели, как одинокое светило серебрит воду и заполняет собой небо.

Люди передавали друг другу бинокли. Мужчины и женщины, старые и молодые следили за бомбардировкой, как за театральным представлением: «Горит Санта-Крус! А вот и “Акидабан”! Конец ему!» Так, буднично, и продолжался мятеж, войдя в обычаи и привычки горожан. На набережной Фару мальчишки — продавцы газет, чистильщики обуви, разносчики — скрывались за колоннами фасадов, за общественными туалетами, за деревьями, в надежде увидеть, как прилетит снаряд; и когда он падал, все разом сбегались на то место, словно это была монета или конфета.

Пули и снаряды вошли в моду. Появились галстучные булавки, брелоки для часов, футляры, сделанные из ружейных пуль. Мелкие снаряды коллекционировали, а гильзы от них, отчищенные с помощью песка и отполированные, ставили на полки и столики в зажиточных домах; большие снаряды — «дыни» и «тыквы» — украшали сады наподобие фаянсовых ваз или статуй.

Лодка шла к берегу; Фонтес выстрелил. Изрыгнув снаряд, пушка отъехала назад, после чего ее возвратили на место. С борта раздался ответный выстрел, и какой-то мальчишка крикнул: «Горит!»

Это был один из тех ребят, которые предупреждали о вражеских выстрелах. Когда после недолгой перестрелки вдали, над кораблем, медленно поднялся тяжелый столб дыма, они завопили: «Горит!»

Один из таких сорванцов, из Нитероя, на четверть часа стал знаменитым. Его прозвали «Тридцать реалов»; газеты носились с ним и объявили подписку в его пользу. Герой! По окончании мятежа его забыли, как и «Луси», красивое судно, которое занимало воображение жителей города, имело почитателей и ненавистников.

Наконец, судно перестало трепать нервы солдатам на позиции Кажу. Фонтес дал своему командиру инструкции относительно пушки и отбыл восвояси. Куарезма удалился в свою комнату и продолжил изучать военное дело. Все дни, проведенные здесь, на окраине города, были похожи на этот. Происходило одно и то же, война свелась к рутине, к повторению одинаковых эпизодов. Порой Поликарпо овладевала скука, и он выходил в город, оставляя позицию на попечение Полидоро или Фонтеса, если тот был на месте. Он редко проделывал это днем: Полидоро, бывавший здесь чаще Фонтеса, работал столяром на мебельной фабрике и появлялся только к вечеру.

Вечером в центре города было оживленно и весело. Денег в карманах вдруг стало больше — правительство платило жалованье в двойном размере, а иногда еще и выдавало различные вознаграждения. Это, а также близкое присутствие смерти побуждало людей веселиться. Театры были полны, ночные рестораны — тоже.

Куарезма, однако, не погружался во всю эту суету полуосажденной крепости. Время от времени он ходил в театр, переодевшись в штатское, а по окончании спектакля сразу возвращался в свою комнату в городе или в казарму. Иногда по вечерам, сразу после прихода Полидоро, он прогуливался по близлежащим улицам и по пляжу, вплоть до площади Сан-Кристовао, осматривая кладбища, что тянулись одно за другим — с белыми могилами, взбиравшимися на холмы наподобие стриженых, гладких овец, с задумчивыми кипарисами, охранявшими их. Эта часть города представлялась ему владением смерти, ее царством.

Дома, серьезные и сосредоточенные, имели траурный вид; море с мрачным рокотом набегало на топкий берег; пальмы скорбно шептались друг с другом; даже трамваи звенели уныло и печально. Местность была насыщена Смертью; мысли того, кто находился здесь, — тоже, и даже в большей степени. Он дошел до Кампу, потом решил взглянуть на свой бывший дом, и наконец, направился к генералу Алберназу, которому должен был нанести визит: сейчас представился удобный случай.

У генерала заканчивали ужинать. За ужином присутствовали, помимо лейтенанта Фонтеса и адмирала Калдаса, майор Куарезма и подполковник Иносенсио Бустаманте. Как командир, Бустаманте проявлял немалую активность, но только в пределах казармы. Он как никто другой интересовался документами, заботился о том, чтобы журналы учета военнослужащих, отчеты о смотрах, списки личного состава и прочие бумаги заполнялись хорошим почерком. Таким образом Бустаманте добился безупречной организации батальона и, не желая упускать из вида бумажную работу, появлялся в подчиненных ему отрядах лишь время от времени.

Куарезма не видел его уже десять дней. Они обменялись приветствиями, и вскоре Бустаманте спросил майора:

— Сколько дезертиров?

— На сегодня — девять, — ответил Куарезма.

Бустаманте разочарованно почесал в затылке и задумчиво сказал:

— Не знаю, что с этими людьми… Дезертирство просто колоссальное… Они не патриоты!

— Они поступают правильно… Вот так! — провозгласил адмирал.

Калдас был недоволен и смотрел на все с пессимизмом. Процесс принимал неблагоприятный для него оборот, а от правительства он еще ничего не получил. Патриотизм Калдаса ослабевал по мере того, как таяли его надежды стать вице-адмиралом. Правда, его эскадра пока что не была создана, и ходили слухи, что ему не дадут даже дивизиона. Что за несправедливость! Да, он уже был староват, но зато никогда ничем не командовал и мог употребить на это всю свою юношескую энергию.

— Адмирал, вы не должны так говорить… Родина — самое святое после человечества.

— Мой дорогой лейтенант, вы еще слишком молоды… Я-то знаю, что это такое…

— Не стоит отчаиваться… Мы работаем не для себя, а для других и для будущих поколений, — убежденно произнес Фонтес.

— Какое мне дело до них? — раздраженно сказал Калдас.

Бустаманте, генерал и Куарезма молча наблюдали за этим коротким спором; первые двое слегка улыбались при виде закипавшего яростью Калдаса, который непрерывно тряс ногой и приглаживал длинные белые пряди. Лейтенант ответил:

— Дело есть, адмирал, и большое. Все мы должны приближать наступление нового, лучшего времени, когда восторжествуют порядок и нравственность, когда люди станут счастливы.