Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Куарезма долго смотрел на все это. На обратном пути он окинул взглядом город, который постепенно окутывался мраком, покрываемый горячими поцелуями заката. Спускалась ночь, а майор все еще брел по берегу, погрузившись в раздумья, страдая от воспоминаний о ненависти, крови и жестокости. И общество, и жизнь казались ему чем-то ужасным. Как считал Куарезма, оба они порождали преступления, которые само же общество порицало, карало и стремилось не допустить. Мысли были черными и безнадежными, и ему не раз начинало казаться, что бредит.

Он сожалел о своем одиночестве, о том, что рядом нет товарища, с которым можно было бы поговорить, который прогнал бы дурные мысли, одолевавшие его — теперь уже с навязчивым постоянством. Рикардо служил в гарнизоне на острове Кобрас, но даже если бы Куарезма был там, нынешняя субординация не позволила бы им говорить по душам. Меж тем стемнело, тишина и мрак окутали все вокруг.

Так он ежедневно проводил по несколько часов, предаваясь размышлениям на воздухе, вглядываясь в пространство залива, где лишь редкие огоньки разрывали сплошной покров ночи. Он вглядывался туда, словно хотел приучить свой взгляд проникать в суть неведомого, угадывать в черной тьме контуры гор, очертания островов, которые скрыла ночь.

Когда усталость брала свое, он уходил спать, но спал плохо — его одолевала бессонница. Куарезма пробовал читать, но не мог сосредоточиться: мысли блуждали вдали от книги. Однажды, когда ему удалось наконец уснуть, его на рассвете разбудил один из подчиненных:

— Господин майор, тут человек из Итамарати.

— Что за человек?

— Офицер, который отбирает людей на Бокейрао.

Не очень понимая, в чем дело, Куарезма поднялся и вышел навстречу гостю. Того уже препроводили в одно из жилых помещений. У двери Куарезмы стояли прибывшие с офицером солдаты. Несколько рядовых последовали за Куарезмой; один из них нес фонарь, разливавший слабый желтый свет по Большому залу. Обширное помещение было полно полуголых тел всех цветов радуги, распростершихся на полу. Одни храпели, другие спали тихо; когда Куарезма вошел, кто-то поблизости простонал во сне: «А-а-а!»

Майор поздоровался с посланцем из Итамарати, и больше они ничего не сказали друг другу: оба боялись разговора. Офицер разбудил одного из пленных и приказал своим людям: «Уведите вот этого». Пройдя дальше, он разбудил другого: «Где ты был?» — «На “Гуанабаре”» — «Ах, негодяй… И этого тоже… Уведите!» Солдаты его эскорта дошли до дверей, оставили там пленного и вернулись.

Офицер прошел мимо нескольких человек, не останавливаясь. Дальше ему попался хрупкий светловолосый паренек, который не спал. Офицер крикнул: «Вставай!» Тот поднялся, дрожа. «Где ты был?» — «Я был санитаром». — «Каким еще санитаром? Уведите и этого!»

— Сеу лейтенант, позвольте мне написать матери, — попросил паренек, чуть не плача.

— Какой еще матери? — отозвался человек из Итамарати. — Иди!

Так отобрали с дюжину человек — наугад, наудачу — и отвели на баржу. Буксировавшее ее судно отошло от острова.

Куарезма не сразу понял, в чем заключался смысл этих действий. Лишь когда буксир отплыл от берега, он отыскал объяснение.

Караван не пошел далеко. Море издавало медленные вздохи, встречаясь с камнями пляжа. Кильватерный след баржи фосфоресцировал. Вверху, в глубоком черном небе, безмятежно блестели звезды.

Буксир исчез в темноте, направляясь вглубь залива. Куда он шел? К Бокейрао…

Как это нелепо — он брошен в эту тесную камеру! Разве он, мирный Куарезма, патриот до глубины души, заслужил такой печальный конец? С помощью какого хитрого приема судьба привела его сюда, так, что он не осознал заранее ее тайной цели, внешне не связанной с остальными событиями его жизни? Неужели его прошлые действия, череда поступков, совершаемых один за другим, привели к тому, что это старое божество спокойно доставило его сюда ради исполнения задуманного плана? Или же некие внешние обстоятельства восторжествовали над ним, Куарезмой, и сделали так, что он был вынужден подчиниться воле всемогущего бога? Он не знал, он ломал над этим голову, но оба вопроса смешивались, путались, и он никак не мог прийти к внятному объяснению.

Он попал сюда не так давно. Его взяли утром, вскоре после того, как он встал с постели. Приблизительный подсчет — часов у него не было, а если бы и были, он ничего не разглядел бы при скудном тюремном освещении, — давал примерно одиннадцать часов.

За что его арестовали? Он не знал в точности; конвоировавший его офицер не пожелал ничего сообщить, а после того как его перевезли с острова Эншадас на остров Кобрас, он ни с кем не перекинулся словом, не видел никого из знакомых — например, Рикардо, который мог бы одним взглядом или жестом успокоить его. Пока же он связывал свое заключение с письмом президенту, в котором осуждал то, что увидел накануне.

Он не смог сдержаться. Несчастных, схваченных в неурочный час, выбранных наугад, повезли на бойню в отдаленное место: это глубоко задевало все его чувства, заставляло вспомнить о моральных принципах, становилось проверкой его нравственной стойкости и человеческой солидарности. И он написал письмо — пылкое, негодующее, где изложил все, что он думает, прямо и откровенно.

Вероятно, поэтому он пребывал теперь в этом каземате, стал узником, которого изолировали от ему подобных, словно дикого зверя, словно преступника, заперли в темноте, заставили страдать от сырости и жить среди собственных испражнений — и почти без пищи… «Что со мной будет? Что со мной будет?» Этот вопрос пробивался сквозь вихрь мыслей, порожденных тревогой. Строить предположения было не на чем: действия власти выглядели такими беспорядочными, таким непонятными, что он мог ожидать и свободы, и смерти — причем скорее второго, чем первого.

То было время смерти, время убийств; все желали убивать, чтобы закрепить свою победу, утвердить ее в сознании как собственное, и при этом исключительное достойное свершение.

Он умрет. Кто знает, может быть, уже этой ночью? Что сделал он за свою жизнь? Ничего. Он провел ее в погоне за миражами, нежно любя свою родину, изучая ее, чтобы способствовать ее счастью и процветанию. На это он потратил молодость и зрелость; теперь он стар, и как родина отблагодарила его, вознаградила, одарила? Убивая его. Что он видел? Ничего. Чем он наслаждался, чем обладал?

Ничем. В его жизни не было забав, кутежей, любви: эта часть человеческого существования — казалось, отпугнутая его неизбежной грустью, — осталась для него неведомой, неиспробованной.

С восемнадцати лет, преисполнившись патриотизма, он имел глупость изучать бесполезные вещи. Зачем ему реки? Это величайшие реки в мире? Ну и пусть… Разве знание имен героев Бразилии принесло ему счастье? Нисколько… Главное — быть счастливым. Был ли он счастлив? Нет. Он вспомнил о своих занятиях языком тупи, фольклором, о своих сельскохозяйственных потугах… Был ли он в душе удовлетворен всем этим? Нет и еще раз нет!