Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

К изучению тупи окружающие относились с недоверием, насмешкой, издевкой, глумлением; оно привело его к безумию. Разочарование. А сельское хозяйство — что из этого вышло? Ничего. Земли оказались неплодородными, обрабатывать их было не так легко, как утверждалось в книгах. Еще одно разочарование. А когда его патриотизм стал воинственным, что он обрел? Разочарования. Куда девалась душевность нашего народа? Разве он не видел, как эти люди дерутся друг с другом, точно дикие звери? Разве он не видел, как они убивают пленных не считая? Еще одно разочарование. Вся жизнь его была разочарованием, или, лучше сказать, чередой, цепью разочарований.

Родина, которая была ему нужна, представляла собой миф, призрак, сотворенный им в тиши кабинета. У тех, кто ее населял, не имелось ни физических, ни интеллектуальных, ни моральных, ни политических качеств, наличие которых он предполагал. На самом деле то была родина лейтенанта Антонино, доктора Кампоса, человека из Итамарати. И если хорошо подумать, кем стал бы он для родины даже в ее чистом виде? Разве вся его жизнь не подчинялась иллюзии, голой идее, не имеющей основания, фундамента, — богу или богине, чье царство исчезло? Разве он не знал происхождения этой идеи? Она проистекала из веры греко-романских народов в то, что мертвые предки продолжают жить в виде теней и их необходимо снабжать пищей, иначе они станут преследовать своих потомков? Он вспомнил, как читал Фюстеля де Куланжа, вспомнил, что эта идея ничего не значит для индейцев-мененана, для стольких людей… Кажется, ее использовали конкистадоры, порой хорошо осведомленные о нашей внутренней склонности к подчинению и использовавшие ее в своих целях.

Он обратился к истории. Все известные страны то теряли, то приобретали земли. Он спрашивал себя: что думал бы о родине человек, проживший четыре столетия — француз, англичанин, итальянец, немец? В определенное время для француза Франш-Конте была землей его предков, а другие области — не были. В какой-то момент Эльзас не был для него такой землей, потом был, и наконец, перестал быть. Мы — наше поколение — никогда не владели Цисплатиной [36] Цисплатина — современный Уругвай, в 1821–1828 гг. — провинция Бразилии. и не теряли ее; может быть, мы чувствуем, что там остались души наших предков, и поэтому испытываем неосознанную тоску?

Конечно же, эта идея не имеет логического обоснования и должна быть пересмотрена.

Но как он, с таким ясным и проницательным умом, потратил свою жизнь, разбазарил свое время и состарился, преследуя эту химеру? Почему он не разглядел как следует реальности, не предвидел того, что случится, обманулся видом лживого идола, отдался ему целиком, принес ему в жертву собственную жизнь? Он отделил себя от других, забыл о себе и теперь сходил в могилу, не оставив на земле следа, не имея ни детей, ни любимой женщины, ни разу не получив горячего поцелуя, не дав миру ничего, даже какой-нибудь глупости!

Ничто не свидетельствовало о его пребывании на земле, от которой он не получил никаких радостей. И все же, кто знает — может быть те, кто пойдет по его стопам, будут счастливее? Но он тут же отвечал сам себе: как это может случиться, если он не оставит послания, ничего не скажет, не придаст своим мечтам форму и вещественность?

А вдруг наличие последователей что-нибудь приблизит, вдруг эта преемственность принесет на землю немного счастья? Много лет назад в жертву были принесены куда более ценные жизни, чем его собственная, и все осталось по-прежнему: страна пребывала все в таком же жалком состоянии, под таким же гнетом, объятая такой же печалью. Он вспомнил о том, что сто лет назад здесь, в том городе, где он находился сейчас — может быть, даже в этой же тюрьме, — сидели в заключении великодушные, выдающиеся люди, сидели за то, что решили улучшить современный им порядок вещей. Возможно, они лишь помыслили об этом и пострадали за свои мысли. Принесло ли это пользу? Улучшилось ли положение дел в стране? По всей видимости, да, но если посмотреть пристальнее — нет.

Эти люди, обвиненные в тяжком преступлении — согласно законодательству той эпохи, — были осуждены лишь через два года. А он, не совершивший никакого преступления, не был ни выслушан, ни осужден: его попросту казнят! Он был добр, великодушен, честен, добродетелен — и сойдет в могилу, не провожаемый ни одним родственником, ни одним другом, ни одним товарищем…

Где они? Неужели он больше ни разу не увидит Рикардо Корасао дуз Отруса, такого простодушного, такого невинного в своей привязанности к гитаре? Как хорошо было бы послать сестре последнюю весточку, написать Анастасио «прощай», а крестнице — «обнимаю». Он никогда больше не увидит их, никогда! И он заплакал.

Однако Куарезма был не совсем прав. Рикардо знал, что тот попал в тюрьму, и искал способа вызволить его; причина была ему точно известна, но он не устрашился. Он прекрасно понимал, что сильно рискует, ибо все во дворце негодовали против Куарезмы. Победа сделала победителей кровожадными и безжалостными, и протест Куарезмы выглядел как попытка обесценить плоды их победы. Человеческая жизнь не вызывала больше ни благоговения, ни сочувствия, ни уважения; следовало подать пример расправы по-турецки — совершаемой при этом тайно, — чтобы действующую власть никто больше не решался атаковать или подвергать критике. Такова была общественная философия той эпохи, с ее религиозными течениями, фанатиками, жрецами и проповедниками; она свирепствовала наподобие могучего культа, с которым связывают счастье многих людей.

Между тем Рикардо не испугался и попытался действовать через влиятельных друзей. Проходя через площадь Сан-Франсиско, он столкнулся с Женелисио. Тот возвращался с заупокойной службы по сестре депутата Кастро. Как всегда в таких случаях, он был облачен в тяжелый черный редингот, казавшийся свинцовым. Женелисио уже стал вице-директором и теперь занимался тем, что изыскивал пути и средства сделаться директором. Это было нелегко, но он работал над книгой «Счетные палаты в странах Азии»: продемонстрировав его широчайшую эрудицию, этот труд, возможно, принес бы ему вожделенное повышение.

Увидев Женелисио, Рикардо не удержался, последовал за ним и завязал разговор:

— Ваше превосходительство позволят обратиться к нему?

Женелисио выпрямился. Так как у него была плохая память на лица людей незначительных, он напыщенно и высокомерно спросил:

— Чего тебе, приятель?

Корасао дуз Отрус был в форме солдата «Южного Креста», Женелисио же не горел желанием публично обнаруживать знакомство с нижними чинами. Трубадур даже подумал, что тот забыл его, и простодушно спросил:

— Разве вы меня не узнаете, доктор?