Йоан Славич - Избранное

«Нет, это совершенно невозможно, чтобы он еще и моим зятем стал», — думала Марта.

Ее материнское сердце болело, но сердце женщины как бы шептало ей: «Она-то сумеет, но вот ты-то другого найти не сможешь!»

После того, как вернулась Симина и доложила, что ждала больше часа, но того, чтобы Трикэ прошел в дом к своей матери, не видела, Марта тоже отправилась спать.

— Ну, — обратилась она к Бочьоакэ, которого разбудила своим ворчаньем, — что ты теперь скажешь о своем Трикэ? Разве я не говорила, что не домой он ходит? Симина вернулась, а его и в глаза не видала.

Бочьоакэ был раздосадован. Верить в это ему не хотелось, но и вступать в спор с женой из-за Трикэ он не мог. Ну и что, в конце-то концов, он ведь парень!

— Трикэ никогда не врет, — защищал его Бочьоакэ. — Он пошел к матери, только, видно, сбился с дороги.

— Как раз про это и я говорю! — подхватила Марта. — Избавь меня бог от зятя, который отправляется к матери и ночью сбивается в пути.

— Как будто другие лучше! — буркнул Бочьоакэ и повернулся лицом к стене.

Однако утром он остановил Трикэ в укромном уголке, чтобы спросить, где тот был перед тем, как отправиться к матери.

Трикэ застыл как пораженный громом, ему хотелось провалиться сквозь землю, бежать на край света.

Видя, что парень совсем растерялся, Бочьоакэ больше не сомневался в том, что жена его права. И ему было неприятно, что он задал такой вопрос.

— Если уж тебе так необходимо бегать ради всяких глупостей, то остерегайся хотя бы хозяйки, — посоветовал Бочьоакэ строгим голосом и отправился по своим делам.

Совершенно растерявшийся Трикэ долго смотрел ему вслед.

Как нужно понимать эти слова? Почувствовал ли что-нибудь Бочьоакэ? Видел ли кто-нибудь, как он выходил из кухни, и донес ему? Но если это так, то совершенна невозможно, чтобы этим все и кончилось.

Но размышлять ему было некогда.

— О чем тебя спрашивал хозяин? — тут же подошла Марта, следившая за Трикэ.

— Он чего-то чует, — отвечал тот, — или кто-нибудь ему что-то сказал.

— Ну и что?! — воскликнула Марта. — Не все ли ему равно?! Не велико дело, если даже кто и видел. Главное, что денег от матери ты не получил.

Трикэ стоял, униженно склонив голову, как раб перед своим владельцем.

— Будь умным, Трикэ, — продолжала Марта, — ведь мы стоим за тебя, а за нашей спиной с тобой ничего плохого не случится.

Трикэ ничего не оставалось, как только быть разумным и подчиниться Марте, которая одна заправляла всем.

Однако никто не владеет полностью сам собою.

Трикэ всегда питал расположение к Султане, потому что она была дочерью его хозяев. Но при этом он не мог бы ответить, захоти кто-нибудь спросить его, какого цвета у нее глаза или какой у нее рот, когда она смеется. Теперь же, когда ему вообще не хотелось бы ее видеть, он смотрел на нее пристальнее, чем раньше, вздрагивал, когда она подходила к нему, и голос его прерывался, когда ему приходилось с ней разговаривать. Он чувствовал себя виноватым перед ней, и ему казалось грехом смотреть на нее и стоять с ней рядом.

И было бы совершенно против женского естества, если бы Султана этого не чувствовала. Что она знала? Что она могла понимать? Но пусть и ребенок, а Султана замечала, что никто, даже сам Трикэ, до сих пор не смотрел на нее так, как смотрел теперь, никто не вздрагивал, как это случалось с ним, ни у кого не прерывался голос и никто так упорно не старался как можно чаще быть рядом с ней.

Но сам Трикэ приходил в отчаяние, потому что видел, что все его усилия избегать Султану тщетны.

Начался рекрутский набор. Среди подмастерьев Бочьоакэ было четверо бедных парней, которым ничего не оставалось, как идти на военную службу. Волей или неволей, но они старались веселиться, хотя сердце обливается кровью, когда у тебя на глазах рыдают матери, сестры и вся остальная родня ближняя и дальняя. Вместе со всеми рыдала и Мара: как-никак женщина она была жалостливая. Но как бы она рыдала, если бы ее сын был среди рекрутов?! Только сейчас почувствовала она, почувствовал это и Трикэ, какое все-таки великое дело, когда кто-то печется о тебе, и пока Трикэ пребывал в подавленном состоянии, Мара высоко держала голову и легко носила отяжелевшее тело.

Все равно ни у кого не было такого сына, как у нее.

Что и говорить, Бочьоакэ заботился и о других, бегал по докторам, ходил к офицерам, к председателю рекрутского присутствия, но для ее сына он сделал больше всего.

— Как хорошо, что тебе больше нечего бояться! — говорила ему Султана.

— Это правда, — соглашался взволнованный Трикэ.

— Что ж, — добавляла Марта, — не каждому такое счастье, как Трикэ.

Видно, Трикэ был негодяем или сумасшедшим, потому что никакого счастья не чувствовал.

Вместе с рекрутским набором началась и вербовка.

Императорские власти насобирали от богатых парней денег и делили их между бедолагами, которые записывались в добровольцы, были среди них и старые солдаты, отслужившие уже свой срок и снова вступающие в армию, чтобы, если им повезет, вернуться с войны, поднакопив деньжонок.

Если рекрутский набор проходил при закрытых дверях, то вербовка совершалась на площади, перед толпой, не расходившейся с утра до самого вечера, чтобы поглазеть, кто вербуется.

За столом, на котором стояли ящик с деньгами, бутылка вина и несколько стаканов, лежала книга для записей и куча солдатских шапок, сидел офицер, за спиной у него стоял знаменосец со знаменем и два вооруженных солдата — охрана знамени.

Перед столом стояли два капрала, которые за словом в карман не лезли, и маркитантка, разукрашенная лентами, разбитная бабенка, которая наполняла стаканы, расхваливала солдатскую жизнь и приглашала прохожих подойти поближе, пожать протянутую капралом руку, осушить стакан и получить казенную шапку с пригоршней денег в придачу.

Тот, кто пожимал руку или брался за шапку, считался завербованным и должен был выпить стакан вина, и хотел он того или нет, но попадал и в книгу, после чего ему отсчитывали сотню флоринов на расходы.

И не один был такой случай, когда у человека неожиданно для него самого оказывалась на голове солдатская шапка, и некому было даже пожаловаться, что его, дескать, нечистый попутал: барабанщик бил в барабан, горнист трубил в горн, разворачивалось знамя и бедняге ничего не оставалось, как принять присягу.

Поэтому-то все жители были в страхе, матери крепко держали под руки сыновей, а жены тянули мужей за полы, когда после полудня вся вербовочная команда с музыкой и под развернутым знаменем прошла по улицам, чтобы подбодрить тех, кто и не думал являться на площадь.

Тяжело быть молодым человеком, видеть марширующих солдат и не зашагать вслед за ними.

Первыми шли маркитантки с бутылками, полными вина, за ними со свистом и улюлюканьем двигались рослые парни, завербованные вчера, за ними следовали два капрала, знаменосец и музыка, а дальше валила толпа, собранная на всех перекрестках. Нужно было быть чурбаном, чтобы не выбежать к калитке или не выглянуть в окно, когда знаешь, что такое еще не скоро увидишь.