Йоан Славич - Избранное

Так, не переставая смеяться, Мара перешла Муреш и еще звонче засмеялась, когда увидела наконец Трикэ в шапке набекрень. Ах, как она ему идет! Ах, что за парень! Нет такого второго на свете!

Трикэ содрогнулся, когда увидел мать, но потом его охватило такое чувство жалости, что он бросился к ней, обнял и стал целовать. Персида разрыдалась, заплакали и окружившие их люди при виде ее безутешных слез.

Трикэ разомкнул объятия, снова поднял вверх бутылку и со слезами на глазах опять начал выкрикивать веселые частушки, так что голос его разносился по всему городку.

— Музыка! Пусть играет музыка! — словно обезумевшая, закричала Мара и принялась бить в ладоши.

Нет, ни у кого нет такого сына, как у нее! Толпа двинулась дальше. Мара шла во главе толпы рядом с сыном, подпрыгивая словно в танце. Она во весь голос тоже выкрикивала частушки и хлопала в ладоши, увлекаемая тем же круговоротом, из которого не могла вытащить сына.

Один из капралов некоторое время шел почтительно рядом с Марой. Но потом и его затянул круговорот: обхватив Мару за талию, он пустился вместе с нею в пляс.

— Как жалко, что и я не могу пойти вместе с вами! — вздохнула Мара и стала потихоньку выбираться из толпы.

— Перестань, доченька, дорогая. Что ни делается, все к лучшему. Каждому своя доля. Другие ошибались куда хуже, а все равно обзавелись своим домом. В конце-то концов, ты ведь жила с ним словно обвенчанная, и все знают, что ты ему была и верной, и заботливой женой, знают и то, сколько ты натерпелась от него. Такой женщине, как ты, только и выбирать себе достойного мужа.

Так говорила Мара, чтобы утешить дочь.

Было уже за полночь, но обе они, хотя и смертельно устали, никак не могли заснуть в своих постелях.

— Не нужно мне никакого мужа! — отвечала Персида. — Не могу я больше иметь мужа.

Понять эти слова Мара не могла, но и Персида не могла ей сказать, что другого мужа, кроме Нацла, иметь ей нельзя. Слишком тяжким был бы удар, если бы она призналась, что обвенчана с Нацлом.

— Глупости, — продолжала Мара, понимавшая все по-своему. — Да такая женщина, как ты, в любое время…

Испытывая неодолимое желание уговорить дочь, Мара не могла остановиться.

— Деньги, дорогая дочка, — рассуждала она, — деньги — вот великая сила. Они открывают все двери, обходят все законы. А у тебя есть деньги, достаточно денег, много денег.

— Знаешь, что, — продолжала Мара, слегка сожалея, что проговорилась. — Я тебе скажу, потому что ты не ребенок и должна знать, как вести себя: я для вас потихоньку, помаленьку кое-что скопила и немало. Господь мне помог, и немного найдется в округе девиц с таким приданым, как у тебя.

Персида приподнялась в постели. Она знала, что у ее матери есть деньги! Но теперь ей бы хотелось посмотреть ей в лицо, потому что, судя по тону, каким говорила Мара, их должно было быть много, и Персида по ее лицу могла бы узнать сколько.

— Несколькими тысячами никого не удивишь, — сказала Персида.

— Не говори, дочка, о тысячах, — отвечала Мара, — считай десятками тысяч. Недаром я из сил выбивалась, недаром не доедала, не допивала. Что твое, то твое. Что Трикэ, то Трикэ. Что останется после меня, поделите между собой. Так ты и знай, только не говори никому. Ты у меня не обсевок в поле.

Персида молчала.

И напрасно: ведь сила денег так велика, что и Персида почувствовала себя совсем по-другому, когда услышала из уст матери, что обладает несколькими десятками тысяч, скопленными для нее и спрятанными так, как умеет прятать одна Мара.

Господи! Нацл тоже был бы поражен, узнай он об этом. Он бы заставил себя подчиниться старухе, постарался бы задобрить ее, привлечь на свою сторону. Даже старый Хубэр заговорил бы по-другому, если бы узнал, что его сын берет такое приданое.

Почему все-таки Нацл всегда такой хмурый и неразговорчивый? Почему он такой раздражительный? Почему он пьет и играет в карты? Почему он недоволен своей судьбой? Потому что он привык жить в богатстве, а теперь живет бедно, лишившись всего, что имел раньше.

Персиде хотелось вскочить с постели и побежать к Нацлу, рассказать ему обо всем, упросить его, уговорить, успокоить. Ведь, кроме него, не было для Персиды другого мужчины на свете. Без семьи не может быть и жизни, а Персида только с ним и могла вообразить себе семейную жизнь.

Это должна понять и мать, и она поймет, если ей сказать, что они обвенчаны.

В этот миг Персида была готова рассказать матери обо всем, она даже считала себя обязанной это сделать, чтобы мать не питала напрасных надежд.

— Мама! — позвала она шепотом.

Мара спала.

— Мама! — повторила Персида погромче.

Мара забылась сном смертельно уставшего человека.

Персида испуганно вскочила с постели.

Она снова чувствовала себя одинокой, заброшенной, беспомощной, и вдруг с неодолимой силой ее охватило желание бежать к Нацлу. Она не могла спать в чужом доме, когда у нее был свой. Что же делает Нацл один? И как она могла оставить его одного?

Персида стала лихорадочно одеваться, потом потихоньку вышла из дома и, словно привидение, побежала морозной ночью через замерзший Муреш прямо к Солонице на светящиеся окна корчмы.

Нацла не было, и куда он ушел, никто не знал. Корчма была оставлена на Банди, который, как верный пес, вскочил на ноги, увидев на пороге Персиду.

Но Персида даже не обратила на него внимания. Она почувствовала, что падает с огромной высоты, прямо с неба, в бездонную пропасть и все падает, падает.

В таком состоянии нашел ее Нацл, когда вернулся под хмельком домой.

— Ага! — злорадно произнес он. — Все-таки вернулась, барыня! Я ведь знал, что без меня ты не можешь жить: так уж написано нам на роду, что будем жить вместе, пока не съедим живьем друг друга.

Персида печально посмотрела на него, как мать смотрит на ребенка, сбившегося с пути.

Ну, о чем она могла говорить с этим человеком?

— Но это хорошо, что ты пришла! — бормотал Нацл, с размаху садясь на кровать. — А то и сапоги некому снять… Тащи! — приказал он, вытягивая ногу.

Персида привыкла снимать с него сапоги и чистить их от грязи. Нацл приучил ее к этому. Но никогда до сих пор он ей не приказывал это делать, и ей стало стыдно за него, за то, что он ее унижает.

Но что она могла поделать? Стиснув зубы, она все-таки стащила с него сапоги и мрачно посмотрела на него.

— И тебе не стыдно? До чего ты дошел?

— Нет, мне совсем не стыдно! А почему мне должно быть стыдно? Будь я слепой, я бы не стыдился, будь я глухой, я бы тоже не стыдился. Я такой, каким меня создал бог — так говорится и так говорю я сейчас. Ты разве видишь, что мне чего-то не хватает? Нет, я в здравом уме и твердой памяти. Это — несчастье, но тут уж ничего не поделаешь!