Йоан Славич - Избранное

И все же отец есть отец! Парень был видный и разумный, даже слишком разумный, пока жил дома. Возможно, что, вернувшись домой, оказавшись среди своих, он вновь стал бы таким, каким был.

Унижаться Хубэр не хотел, но волей-неволей стал более снисходительным к кожевникам и даже бормотал что-то по-румынски, когда встречал Бочьоакэ, хотя Бочьоакэ говорил по-немецки куда лучше, чем Хубэр по-румынски.

А Бочьоакэ не достоин был бы быть старостой, не понимай он, куда клонит немец, и не знай, что нужно делать.

Хубэр был на дружеской ноге со всеми чиновниками и мог, если хотел, сделать много хорошего, но и много плохого. Значит, почему же кожевникам из Липовы не поддерживать с ним добрых отношений?

Если бы речь шла о ком-нибудь другом, Бочьоакэ, наверное, еще подумал бы, но дело-то касалось сына Хубэра, а тут уж ни чиновники, ни кожевники не обратят внимания на какие-то недостающие полгода.

— Видел я вашего сына, — как бы невзначай сказал Бочьоакэ как-то раз Хубэру. — Видный из себя, хороший парень! Когда будем производить его в хозяева?

— Ему еще полгода странствовать, — ответил Хубэр.

— Ну кто там ведет строгий счет? Порядок этот установлен для подмастерьев, у которых нет ничего за душой, а не для таких людей, как ваш сын. За него стыдиться не придется, да и хлеба чужого он есть не будет, так что со спокойной душой поставим печать и делу конец.

— Нет! — возразил Хубэр. — Пусть отбудет свой срок, как и все другие.

— Вам легко говорить, — заметил Бочьоакэ, — а вот матери трудно без него приходится. Я разговаривал со своими, хотите вы или нет, а мы его под новое вино произведем в хозяева.

На том и сошлись, а Бочьоакэ договорился с Гергице, самым задиристым из кожевников, что в следующее воскресенье, когда соберутся самые уважаемые члены их цеха, все это сладить. И Хубэроайе он тоже шепнул словечко, что, конечно, было уже лишним.

Бочьоакэ был не только старостой кожевников, но и известным певцом на клиросе и имел о людях понятие.

В четверг вечером вернувшись с прогулки на виноградник отца Иоанна, Марта, как обычно, рассказала ему, где она была, что видела, с кем и о чем говорила.

— Ну и девица эта Марина Персида! — рассказывала она. — Посмотреть на нее — святая, да и только, а как за мужчинами бегает, противно даже смотреть.

Бочьоакэ знал свою жену и не очень полагался на ее слово. Была она женщина и любила посудачить о других, скорее позлословить, чем сказать что-то доброе. Тут уж ничего не поделать — на другую колодку не переделаешь! Но на этот раз Бочьоакэ посмотрел на жену сурово. Большое сочувствие имел он к Персиде. И не в том дело, что на нее приятно было смотреть, когда она, такая смиренная, стояла в глубине церкви. После того, как народ стал поговаривать, что Мара, дескать, продала свою дочку в монастырь, Бочьоакэ задумал увести Персиду от католических монахинь и приобщить к православной церкви.

— Мне ты можешь говорить все, что только в голову взбредет, — спокойно заявил Бочьоакэ жене. — Но прошу тебя, перед другими этого не болтай.

— Словно я дура слепая, ничего не вижу и ничего не понимаю, — отвечала задетая Марта. — Издалека видно, что спуталась она с сынком Хубэра. Где уж они познакомились, не знаю, но спутались они так, что не распутаются.

— Это их дело! Тебе-то что! — отрезал муж. — Делай вид, что ничего не видела, ничего не понимаешь.

Бочьоакэ не поверил жене. Ему казалось невозможным, чтобы помыслы такой девушки, как Персида, не поднимались выше сына Хубэра. Совсем другой представлял себе Персиду Бочьоакэ.

И все-таки ничего невозможного в этом не было: Нацл был парень опрятный, рослый и статный, умом его бог не обидел и в школе он учился, а сам Хубэр был богат и других детей не имел. И не такое уж чудо, если дочка Мары и особенно сама Мара направят свои помыслы на доброе состояние Хубэра.

Уж не такое невозможное было это дело.

В субботу утром Бочьоакэ узнал от жены, что накануне на винограднике у Корбу было много разных людей и Нацл тоже туда пришел, но вот Персиды не было — она вновь вернулась в монастырь.

Тут Бочьоакэ почувствовал, что дело не совсем чисто, и потерял покой. Ведь и он был человеком, и совесть не позволяла сидеть равнодушно, когда бедная вдова, просто на удивление, одолевала все свои невзгоды. Кто же ей придет на помощь, как не он, староста кожевников и вместе с тем хозяин ее сына? Он был ей самым близким человеком и имел право и даже был обязан во всем разобраться и сделать все возможное, чтобы эта женщина видела, что и она не одинока на белом свете.

После полудня он отправился, будто гуляя, на виноградник к Маре.

Мара отбирала виноградные гроздья, связывала их парами лыком и подвешивала на слеги, протянутые в винном погребе.

Достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, что она чем-то взволнована. Правда, она не знала, что произошло, почему Персида так неожиданно решила вернуться в монастырь: она не настаивала, чтобы дочь все ей рассказала. Однако подозревала, что Нацл и теперь не оставляет ее в покое, и была очень довольна решимостью и рассудительностью своей дочери.

Трудно ей будет? Пусть будет! Ничего не поделаешь. Нужно и через это пройти. Уж на то пошло, лучше потерять дочь, чем стать посмешищем в глазах людей!

И все же… время от времени Мара вдруг застывала, поднимала голову и засучивала рукава.

Мара чувствовала себя так, словно дочь ее страдала от тяжкой болезни, которую могли одолеть только время да здоровый организм, а ей самой оставалось только терпеть и ждать. Однако господь бог создал Мару не для ожидания. Деятельная натура всегда толкала ее вперед. Мара всегда должна была действовать, что-то делать.

А что делать?! Дочь ее просидит всю жизнь в монастыре, спасаясь от этого немца? Разве нет для нее другого спасения? Разве не может она, Мара, взять этого немца за грудки и научить уму-разуму? Разве не может поговорить с Хубэром накоротке, чтобы он приструнил своего сына?

Но виноград, разложенный на рогоже, не мог ждать, и Мара вновь принималась связывать гроздья парами и развешивать их на слегах.

— Бог помочь! — поздоровался Бочьоакэ. — Как же так? Ты одна? А где же твоя спорая дочка?

Мара всегда питала слабость к Бочьоакэ, которого считала самым рассудительным человеком во всей долине Муреша. А теперь, когда он взял в свой дом Трикэ, она смотрела на него так, словно и ей он был хозяином. Но несмотря на это даже Бочьоакэ не мог задавать ей вопросы о Персиде, на которые она не могла ответить.

— У них и в монастыре дел хватает, — отвечала она, одергивая платье. — Нельзя же мать-экономку оставить одну, когда на нее столько всего навалилось.

Чувствуя, что Мара не желает говорить о своей дочери, Бочьоакэ переменил разговор.