Йоан Славич - Избранное

Мать глухо зарыдала.

— Мама! — Нацл наконец повернулся к ней. — Не плачь, тебе еще придется много плакать. Меня ты больше уже не увидишь! Не надо плакать, потому что случилось ужасное несчастье! Я не знаю, что сделаю, если встречусь с отцом!

Хубэроайя вытерла слезы, встала и с опаской взглянула на сына.

— Нечистое это дело, — проговорила она сурово, — и господь знает, если никто другой здесь не замешан, чтобы нарушить покой моего дома, знает и не простит, потому что это великий грех!

Нацл, чувствуя, что его начинает бить озноб, пристально посмотрел на мать, потом взял шляпу и вышел. У него было такое чувство, что теперь он остался совсем один на всем белом свете.

Долг надо выплачивать вовремя и в этом имеется свой смысл, потому что если даже пренебрегать им, то он вовсе не пребывает застывшим, а движется и растет так, что в конце концов с ним уже не совладать.

Нацл боялся, что ничего хорошего не произойдет, если он встретится с отцом, а потому все устраивал так, чтобы им не оставаться наедине. Приняв же решение больше не видеть его, он думал попросить денег на путешествие у матери и уехать как можно быстрее. Но ее слова о наказании божьем обрушились на него такой тяжестью, что он не мог оставаться наедине даже и с матерью. Он боялся, что не сможет сдержаться, и не хотел под самый конец произнести суровое слово.

Он вырос, как говорится, маменькиным сынком и даже помыслить не мог, что в жизни может быть что-то такое, о чем он не сможет поведать ей. Но на этот раз сердце его взбунтовалось. Нацл знал, что мать поймет его, утешит, придет на помощь в его тяжкой душевной борьбе. Но знал он и то, что мать все передаст отцу, а вот этого он не желал.

Ему было за что пожаловаться на отца. Однако в человеческой натуре не замечать грехи родителей, и Нацл не однажды говорил себе: «Он твой отец и ты не вправе судить его!» Поэтому он всегда испытывал угрызение совести, когда случалось проронить резкое слово о своем отце. И действительно, нет ничего больнее, чем не иметь хорошего мнения о своих родителях. Это и чувствовал теперь Нацл на каждом шагу.

Мало того, что отец, как представлял себе это Нацл, во всем виноват, но больше всего он боялся, что его упрямый отец, что-то узнав, учинит скандал: или поругается с Марой, или остановит на дороге Персиду. Так в сердце Нацла угнездилась настоящая вражда к отцу. Ему часто хотелось пойти и отыскать его, схватить его, где бы он ни попался, а там будь что будет. Нацл чувствовал, что он уже не сможет сдержаться, если услышит еще хоть одно грубое слово. Он даже с матерью уже не мог встречаться глазами. Нацлу было безумно тяжело, но и сдерживал себя он через силу.

Но хуже всего было то, что таким образом не достигалось примирение, а все только откладывалось и еще сильнее запутывалось.

Поскольку уйти с пустыми руками он не мог, Нацл занял у Гринера, торговца кожами, триста флоринов. Еврей с радостью не только дал в долг, но и просил дать знать, если еще возникнет необходимость, он ведь знал, что Хубэроайя заплатит, только бы не узнал Хубэр, заплатит и сам Хубэр, лишь бы не узнали люди.

Так все оно и случилось.

Хубэроайя была безутешна, что сын ее может так сердиться на своего отца, но в конце концов признала, что он прав: все-таки разумнее было просто уйти, чем поссориться. А то, что он ушел, не попрощавшись и с ней, тоже было понятно: она не позволила бы ему уйти, не известив об этом мужа. Она даже поблагодарила Гринера, когда он явился через несколько дней и под полным секретом сообщил ей, что дал Нацлу денег на дорогу.

Хубэра словно обухом по голове ударили, когда он узнал, что его сын ушел даже без материнского благословения. Он знал, насколько Нацл привязан к матери, и из этого мог понять, как велико было его расстройство, что он мог оставить ее в такой печали. Что и говорить, но нет в этом мире сильнее боли, чем страдания родителей. Хубэр ничего не говорил, не жаловался, но весь как-то размяк, и теперь, когда имел полное право укорять сына, сам испытывал угрызения совести, потому что все грехи, проявившиеся в сыне, ощущал будто свои собственные.

Хубэр мучился совестью и прилагал все усилия, чтобы утешить жену.

В глубине души он все время повторял слова, которые ему сказал Нацл. «Тебе-то легко, — как будто твердил Бочьоакэ, — но тяжко твоей жене». Суровый упрек заключался в этих словах, но еще более суровое обвинение звучало, когда он вспоминал слова: «Они правы, когда смеются над нами».

Хубэру было тяжело глядеть в глаза людей. Ему казалось, что все знают, что произошло в его доме, и он боялся, что кто-нибудь спросит, что такого натворил его сын. Он предпочитал сидеть дома, искал себе какое-нибудь дело и даже взял на себя часть забот, которые до сих пор его жена несла в одиночку.

Так без долгих разговоров, как-то незаметно изменился дом Хубэра: все выглядело так, словно муж и жена встретились после долгой разлуки и вновь стали жить вместе, сблизившись еще больше, чем это было в юности. Поначалу это ощутили только две служанки и приказчики, но слух, как злой, так и добрый, переходит от человека к человеку, и вскоре вокруг узнали, что все переменилось в доме у Хубэра.

Миновало три недели, когда Хубэроайя получила наконец долгожданное письмо, в котором сын извещал, что он приехал в Буду и был у Ханслера, одного из ее двоюродных братьев. Нацл просил у матери прощения, что ушел не простившись и что занял денег у Гринера. Об отце же он не обмолвился ни словом.

Хубэроайя разрыдалась.

— Перестань! Так оно лучше! — утешал ее муж. — Перебесится и он, перегорит. А исподличаться — не исподличается, не в кого ему.

— Должно быть, есть у него какая-то слабость, какая-то женщина, которая свела его с ума, — пожаловалась огорченная Хубэроайя.

— В это я не верю. Такие дела рано или поздно всплывают.

— Возможно, что все люди знают, только нам никто ничего не говорит, — возразила жена.

Хубэр не верил, но вполне возможно, что здесь была замешана женщина, и он бы многое дал, чтобы узнать правду.

Но не от кого было узнать.

Прошло уже двадцать шесть лет, как он живет в Липове, но только теперь он почувствовал, что как был чужаком, так чужаком и остался. Имел он знакомых, были даже приятели, с которыми он играл в карты и которые с удовольствием принимали приглашения на обед, но среди них не было ни одного, с кем бы он мог поговорить по душам.

Вина, в конечном счете, была его, поскольку друзей имеет тот, кто сам умеет дружить, а Хубэр был зол на весь свет и все больше замыкался в себе.

Но больше всего Хубэр злился на кожевников и особенно на Бочьоакэ, который имел большой вес и при желании мог повернуть все так, чтобы Нацл остался дома.