Йоан Славич - Избранное

— Ты с ума сошел! — прервал его Бурдя. — Что ты городишь? Как будто только о супружестве вы и думаете?! Как будто поп и родители обязательно должны совать нос в ваши дела? Подлови ее как-нибудь за углом, люди вы или не люди?!

Нацл задрожал всем телом. Он хотел схватить Бурдю за грудки, тряхнуть так, чтобы лязгнули кости.

— Святая икона! — воскликнул он, поднимая руку. — Пусть лучше с меня сдерут кожу, чем я оскверню мое божество, которому поклоняюсь.

— Так все вы говорите до тех пор, пока не надоест поклоняться, а потом берете икону и оскверняете ее, чтобы спастись! — усмехаясь, проговорил Бурдя, в то время как Нацл отрицательно мотал головой: нет, нет и нет!

Вечером, однако, он отправился на виноградник к Корбу и бродил сам не свой, узнав, что Персиды не будет, что она и приходить не собиралась, а вернулась в монастырь.

— И теперь скажешь, что не любишь ее? — зло спросил его Бурдя. — Да ты из черта четверых сделаешь, чтобы вызволить ее из монастыря.

Нацл ничего не ответил. Им владело одно желание: уйти отсюда, убежать, бродить одному по холмам и долинам.

Он все время видел перед собою мать, как она стоит одна-одинешенька посреди лавки, и сердце его обливалось кровью. Ему хотелось завыть по-звериному, чтобы эхо прокатилось по долинам и вздрогнуло все, что чувствует боль.

Нет! Он не мог уйти, не мог — и все тут!

Бедная мама! Только и оставалось у нее на всем белом свете одна опора, одно утешение, и мир перед Нацлом светлел, когда он думал, что может скрасить жизнь своей матери.

«А все остальное, — думал он, — приходит и уходит, и лишь порою всплывает, как воспоминание, и то, как во сне».

Но дни проходили за днями, а от Бочьоакэ все не было никакой доброй вести.

И по мере того, как утекали дни, Хубэр делался все мрачнее, а его жена беспокойнее.

Человек, достаточно поживший среди людей, Хубэр знал, как делаются дела, что Бочьоакэ сам не придет к нему. Но ему было бы легче получить при всем честном народе пощечину, чем запятнать себя поклоном, этого он боялся больше всего на свете. Однако он не сердился ни на Бочьоакэ, ни на кожевников: они были правы, они исполняли только то, что должны были исполнять. И все-таки жена заставила его унижаться, а сын сделал посмешищем перед людьми.

— Ты говорил с Бочьоакэ, — спросила в конце концов Хубэроайя, — или просто мне голову морочишь?

Хубэр пристально посмотрел на нее.

— Я действительно сделал эту глупость, — ответил Хубэр. — Чтобы ты не приставала! — добавил он с горечью.

— Не знаю, как ты с ним говорил, только вижу, что толку нет никакого.

— А какой тебе нужен толк? Сама видишь, что вот уже несколько дней, как сын домой не приходит. Где он шляется, где проводит ночи, одному ему известно. А если ты видишь, то и другие не слепые. Как можно произвести в хозяева такого лоботряса. Стыд и позор!

— Если ты отец, то как не позаботиться о сыне?! — попрекнула расстроенная жена. — Ты все знаешь, но хоть раз бы поступил так, как все другие отцы, приструнил бы его и вернул на путь праведный. Не был он таким! Ты же прекрасно знаешь, что не был. А что может бедная женщина, как я, если…

— Замолчи! — резко оборвал жену Хубэр. — Это ты его испортила, набивая ему карманы деньгами! Я не так выбивался в люди. Таков, как я есть, со всеми моими грехами, я твердо стою на ногах, потому что не ждал, когда мне другие постелют постельку. Нужно, чтобы и он узнал, почем фунт лиха. Каким ты его сделала, таким и имеешь. А я и знать его не хочу. Глаза бы мои на него не смотрели.

Как бы там ни было, но Хубэр оставался отцом своего сына, а потому не мог успокоиться и жить как привык. В его душе что-то кипело, и он, сам того не желая, куда чаще, чем обычно, заглядывал в мясную лавку.

Наконец в воскресенье, зная, что в этот день всегда много покупателей, Нацл стоял на своем месте и отвешивал мясо какой-то служанке, когда отец, молча, вошел в лавку и сел на стул рядом с женой.

— А ты чего делал? — обратился он к сыну, когда служанка удалилась.

День клонился к вечеру. На колокольне еще не прозвонили, но люди уже направлялись к церкви, и Нацл принялся сметать с колоды крошки, чтобы выбросить, как обычно, в помойное ведро.

— Где ты был, что мы тебя несколько дней и в глаза не видели? — спросил Хубэр.

Нацл ссыпал крошки в ведро, потом взял тряпку и принялся вытирать ножи и класть их на место.

— Ты что, не слышишь меня? — раздраженно окликнул его отец.

Нацл воткнул в колоду топор, который он вытирал, потом с тряпкой в руках повернулся с улыбкой к отцу.

— Ты прекрасно знаешь, что я слышу. Но сказать, где я был и что делал, не могу.

— Это очень плохо!

— И я не говорю, что это хорошо! — согласился Нацл и, снова отвернувшись, стал вытирать топор, чтобы положить его на место, как положено.

Очень трудно ссориться с человеком, который признает свою вину, но Хубэру хотелось выбранить сына, а равнодушие Нацла только подлило масла в огонь.

— Бездельник! — отец повысил голос. — Не выставляй меня на посмешище. Будь у тебя борода по грудь, все равно я могу надавать тебе пощечин и выгнать вон. Здесь я хозяин!

— Права отца и хозяина никто отобрать у тебя не может, — отвечал сын. — Но прошу тебя, не пользуйся ими здесь, потому что мимо идут люди и позор падет не только на меня.

— Позора от тебя и так не оберешься! — почти прошипел Хубэр.

— Именно потому, что позор этот от меня, не добавляй к нему и от себя.

— Добавлю! — сквозь зубы проговорил отец. — Пусть люди знают, что мне известны все твои мерзости, пусть знают, что я их тебе не спускаю.

— Отец, — спокойно возразил Нацл, — я знаю, что ты сердишься и ты прав. Завтра я уйду, а если хочешь, то и сегодня. И я не хочу, чтобы мы расстались поссорившись.

— Так знай, — сурово отчеканил отец, — если не станешь порядочным человеком, — нечего тебе делать в моем доме.

— Поступай, как знаешь! — ответил Нацл, вновь принимаясь убирать ножи. Через некоторое время он пробурчал по-румынски: — Немцы хмельные ругаются, как слепые. — Потом снова перешел на немецкий: — Да, они правы, когда смеются над нами.

Это задело Хубэра. Он вскочил, гневно посмотрел на сына, но не стал продолжать перепалку, а вышел из лавки, даже не оглянувшись.

Хубэроайя все время стояла рядом, и сердце ее сжималось от боли. Оставшись наедине с сыном, который продолжал прибираться в лавке перед закрытием, она принялась вытирать слезы, навертывавшиеся на глаза одна за другой.

Нацл не видел, как плачет мать, но знал, что она плачет или должна плакать, и не решался посмотреть на нее. Заперев дверь на улицу, он сел, все так же спиной к матери, на табуретку, возле колоды и застыл, положив руки на колени, закрыв глаза и опустив низко голову. Он ничего не ощущал, ни о чем не думал. Он был разбит, и все вокруг представлялось ему пустыней.