Йоан Славич - Избранное

Затем следовала оценка и разделка туши.

Будущий мастер прежде всего должен был определить на глаз, сколько потянет мясо и сколько отдельно жир, который он извлечет, а потом разделать тушу в соответствии с шестнадцатью сортами мяса, не запятнав рук и белого фартука, не оставив крошек на колоде.

Заключительной сценой было развешивание.

Первым подходил староста. Он выбирал кусок вырезки, а мастер должен был на глаз определить его вес. Вслед за ним подходили доверенные люди цеха, которые заказывали, сколько кому нужно, а мастеру надлежало, прикинув на глаз, отрезать каждому одним куском, сколько он просил.

Что и говорить, не всякий раз получалось так, чтобы кусок весил ровно столько, сколько было нужно. Иногда кусок получался меньше, и тогда покупатель жаловался, что его обвесили, в другой раз кусок оказывался больше, и тогда все покатывались со смеху. Иначе говоря, вся церемония заканчивалась весельем.

Однако подлинное веселье начиналось за обедом, который давал новый мастер, когда за длинный и ломившийся от закусок стол усаживались заранее приглашенные близкие и дальние родственники, друзья, приятели, уважаемые люди цеха и товарищи по ремеслу.

Это было великое событие, о котором говорили даже детишки на улице, к которому готовились все мало-мальски близкие люди.

Хубэроайя только об этом и думала. Хубэр не сводил глаз с бычка, поставленного на откорм, а Нацл набивал себе руку на закалывании бычков и тренировался определять вес на глаз. Долгое время он жаловался, что родители сделали его мясником, а вот теперь с гордостью думал, что в Липове еще не бывало такого мясника, который бы колол, разделывал и взвешивал так, как он.

Нацл представлял перед собой целую толпу народу, потому что не только староста с доверенными людьми имели право присутствовать на церемонии. Мог явиться любой и каждый, ворота были распахнуты для всех, и у Нацла начинала дрожать рука, когда он думал, что Персида тоже может прийти на торжество.

О, господи! Сколь непонятна связь между всем, что существует в этом мире!

Прошел уже не один месяц, и Нацл постепенно обрел душевное спокойствие, так что мог встретиться с ней и не посмотреть на нее, пройти мимо и не оглянуться. Уже три недели, как он вернулся домой, но еще ни разу не видел ее, и даже не было необходимости принуждать себя не глядеть на нее. Ему было безразлично. Но вот теперь, когда он думал, что вместе с остальным народом может прийти к ним на двор и Персида, по спине вдруг пробегали мурашки.

И прав был человек.

Он был в Липове, а Персида еще до вербного воскресенья переправилась через Муреш и жила в Радне. И хоть от Радны до Липовы довольно далеко, между домом Мары и домом Хубэра существовала какая-то связь, Персида, при мысли о которой по спине Нацла пробегали мурашки, ютилась в доме его родителей, а у Персиды тоже сжималось сердце, как только она вспоминала о Нацле. Однако после того, как девушка узнала, что Нацл вернулся домой, что он жив и здоров, она почувствовала себя легче, словно огромная тяжесть свалилась с ее плеч.

Она так боялась, что из-за нее, хотя и не по ее вине, этот молодой человек потеряет голову, станет несчастным, испортит жизнь родителям, и вот теперь все страхи миновали.

В субботу вечером, когда Трикэ сообщил, что на завтра назначено посвящение Нацла в мастера, Мара начала дрожать всем телом, а когда осталась одна, то расплакалась, упала на колени и возблагодарила бога за то, что все так хорошо кончается.

В этот миг облегчения и душевной благодарности Персиду полностью охватило чувство, что нету в мире никого, кого бы она смогла полюбить, кроме Нацла, что он человек слова, что он полон достоинства, за которое его следует любить. Она одна знает, какую трудную душевную борьбу он выдержал и вышел из нее целым и невредимым.

Какая ужасающая несправедливость, что она не может всего этого высказать Нацлу.

О, как бы ей хотелось пойти и найти его, увидеться с ним и рассказать, что она чувствует, о чем думает, поблагодарить его.

У Персиды замирало сердце, когда она думала, что все могут на него смотреть, каждый может пожать ему руку и только она одна ничего не может.

И все же какой бы радостью было и для него, и для нее, если бы на посвящении в мастера они бы смогли увидеть друг друга и пожать руки?!

Бурная натура Персиды все больше и больше давала о себе знать. Перед ее глазами все время стоял Бурдя и насмешливо улыбался.

«Какое ужасное коварство, — думала она, — в этой единственной, данной тебе жизни отравить жизнь другому и самой не знать, что такое высокое и чистое счастье».

И все-таки она не могла ни увидеться, ни тем более поговорить с ним.

Ей хотелось закричать так громко, чтобы ее услышали в Липове. Персида не закричала, но ведь невозможно, чтобы такое горячее желание не одолело втайне любое расстояние, и в то время, как она металась на правом берегу Муреша, на левом Нацл ощутил внезапное волнение, явившееся вроде без причины.

Какой толк от удовлетворения, которое не можешь разделить с самым любимым человеком на свете; невыносимая боль — это радость, которую один только ты и чувствуешь: достаточно вспомнить обо всем, что было, и жизнь без любимой покажется пустыней, лишенной всякой привлекательности.

Сколько переживаний и все впустую!

Можно и не говорить, что не было никаких сомнений в том, что сын Хубэра выдержит испытание с разделкой быка. Староста, почтенные и рядовые члены всего цеха — все с нетерпением ожидали зрелища, а потом пиршественного стола. Но день пока еще не был назначен, а до той поры многое еще могло случиться.

В воскресенье после литургии в доме старосты собралось одиннадцать доверенных лиц кожевенного цеха. Случай совершенно небывалый: отсутствовало всего трое из четырнадцати, в том числе сам Хубэр.

Когда все расселись вокруг стола, Бочьоакэ, человек порядка, встал и выложил на средину книжку путешествующего подмастерья Игнатия Хубэра.

— Вам известно, ради чего мы сегодня собрались, — торжественно начал он, — и я не сомневаюсь, что совет наш будет краток. Я же, как того требуют правила, уведомляю вас, что один из почетных членов нашего цеха, мясник Георг Хубэр, просит, чтобы мы назначили день посвящения его сына Игнатия в мастера.

Все, улыбаясь, закивали головами, а Оанча, тоже мясник, не мог сдержаться и закричал: «Виват!»

— Все у него, как вам известно, в отменном порядке, — продолжал староста. — Ученичество он прошел в доме своего отца, где еще полтора года пребывал подручным. Срок же путешествия у него закончился как раз в эти дни. Значит, нет никаких предлогов ему препятствовать; не прощать мы его ни в чем не должны и не замечать тоже не можем. Как вы считаете, когда назначить день?