Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

И вот все эти изыски, которые так красили ее, придавая особенную прелесть ее прирожденному обаянию, исчезли без следа. Из-за болезненной мании переездов и чистоплотности Хосефина совсем забыла всю свою прошлую жизнь. Память ее, подобно утратившему амальгаму зеркалу, не отражала ни единой мысли, ни единого имени, ни единой фразы из того придуманного ею мира, который прежде она так любила. Однажды решил было дон Лопе вызвать у несчастной воспоминания о былых временах и увидел у нее на лице выражение тупости, как будто с нею говорили о жизни, никак не связанной с настоящим. Она ничего не соображала, ни о чем не помнила, не могла сказать, кто такой дон Педро Кальдерон [8] Педро Кальдерон де ла Барка (1600–1681) — выдающийся испанский драматург. , и вдруг решила, что это один из домовладельцев или содержателей ломовых дрог. В другой раз, придя в дом, он застал ее за стиркой домашних туфель, а рядом с нею были разложены для просушки альбомы с фотографиями. Тристана, сдерживая слезы, взирала на эту безрадостную картину и выразительными взглядами умоляла друга семьи ничем не раздражать безумную страдалицу. В довершение всего великодушный кабальеро безропотно нес все расходы этой бесталанной семьи, которые из-за бесконечных переездов, постоянного битья посуды и порчи мебели возрастали день ото дня. А потоки мыльной воды грозили погубить всех окружающих. На счастье, после очередной смены жилища — то ли потому, что стены нового дома дышали сыростью, то ли оттого, что Хосефина надела туфли сразу же после их санитарной обработки по ее способу, — пробил для нее час отдать богу душу. Жестокая ревматическая лихорадка оборвала нить ее безотрадного существования. Но самым печальным было то, что для оплаты врача, лекарств и похорон, не говоря уже о счетах из парфюмерной и бакалейной лавок, пришлось дону Лопе нанести новый удар по своему совсем уже оскудевшему состоянию, пожертвовав на сей раз самой милой его сердцу частью своей движимости — коллекцией старинного и современного оружия, собранной ценой немалых усилий и доставлявшей ему, искушенному коллекционеру, подлинное наслаждение. Редкостные мушкеты, заржавленные аркебузы, пистолеты, алебарды, длинноствольные ружья мавров и пищали христиан, шпаги с эфесом, а также нагрудные и наспинные латы, украшавшие залу в доме кабальеро и составлявшие вместе с несметным множеством военных и охотничьих сбруй самое аристократичное и изысканное собрание, какое можно себе представить, — все это перешло за бесценок в руки торгашей. Увидев, как этот драгоценный арсенал покидает стены его дома, дон Лопе испытал волнение и растерянность, но усилием воли сумел подавить рвавшуюся из глубины души горечь и придать лицу выражение стоической невозмутимости и достоинства. Теперь у него не оставалось больше ничего, кроме коллекции портретов красивых женщин — от изящных миниатюр до современных фотографий, на которых достоверность вытеснила искусство, — своеобразного музея амурных баталий, некоего подобия тех музеев, в которых орудия и знамена прославляют величье чьего-нибудь царствования. Да, у него оставалось только это — несколько красноречивых, хоть и бессловесных изображений, так много значивших как победные трофеи, но — увы! — не представлявших почти никакой ценности как эквивалент презренного металла.

В предсмертный час, как это нередко случается, к Хосефине вернулся утраченный рассудок, а вместе с ним ожила на какое-то время память о ее прошлой жизни и, подобно Дон-Кихоту на смертном одре, она осознала и прокляла те нелепости, которые творила в период своего вдовства. Потом обратила очи к богу, но перед тем успела еще посмотреть на дона Лопе и препоручить ему заботу о своей осиротевшей дочери, а благородный кабальеро с пылкой готовностью принял ее наказ, пообещав все, что в столь торжественном случае подобает. Итак, вдова Релуса навсегда сомкнула веки и отошла в лучший мир, облегчив своим уходом жизнь людей, стонавших от ее деспотической страсти к переездам и мытью всего, что попадалось под руку; Тристана стала жить в доме дона Лопе, а он… (нужно сказать, как бы горько и прискорбно это ни было) спустя два месяца после того, как девушка перебралась к нему, пополнил ее именем и без того весьма длинный список своих побед над целомудрием.

Как мы уже могли убедиться, совесть этого ратника любви в одних случаях источала сияние раскаленного светила, в других же зияла чернотой остывшей, мертвой звезды. А все потому, что чувству нравственности славного кабальеро, как увечному организму, недоставало какой-то важной части, отчего оно то действовало с некоторыми ограничениями, то, к великому сожалению, и вовсе бездействовало. Да потому еще, что, следуя закоснелой догме сидячего рыцарства, дон Лопе не признавал ни злодеяний, ни провинностей, ни ответственности в юбочных делах. Помимо ухаживанья за дамой сердца, женой или любовницей близкого друга, все прочее в любви он считал дозволенным. Мужчинам его склада, баловням Адамовым, небеса молчаливо даровали буллу, избавлявшую их от соблюдения норм морали — благонравия для простолюдинов, а не закона для рыцарей. Его совесть, в иных вопросах весьма чувствительная, в делах амурных оказывалась тверже и бесчувственнее булыжника, превосходя его тем, что из булыжника ободья мчащегося по мостовой экипажа высекают искры, тогда как из совести дона Лопе (в том, что касается любви), даже если бы ее топтал своими подковами конь святого Иакова [9] Имеется в виду покровитель Испании апостол святой Иаков Старший, часто изображаемый верхом на коне, топчущем копытами завоевателей Испании мавров. , ни единой искорки не высеклось бы.

Он следовал самым что ни на есть превратным и разнузданным принципам, подкрепляя их примерами из истории, в которых остроумие сочеталось со святотатством. По его убеждению, в отношениях между мужчиной и женщиной не было места иному закону, кроме анархии, если анархию можно считать законом, а любовь-владычица должна повиноваться лишь своему собственному, ей одной ведомому канону, меж тем как ограничения, навязываемые ей извне, только и приводят, что к измельчанию породы да к худокровию рода человеческого. Дон Лопе говаривал, не без остроумия, что те из десяти заповедей, которые касаются всяких там peccata minuta [10] Мелких прегрешений (лат.) . , сочинил сам святой Моисей и приписал их к слову божию из чисто политических соображений, каковые простерли свое влияние на много столетий вперед и привели к учреждению полиции нравов. Но по мере того, как развивалась цивилизация, они утратили свой логический смысл, и только благодаря людской косности и лености, следствия надолго пережили свои давно отжившие причины. Настало время отменить эти допотопные догматы, и законодателям следовало бы заняться этим без промедления. Ведь само общество доказывает, сколь это насущно, упраздняя де-факто то, что правители его тщатся сохранить вопреки натиску порождаемых жизнью новых обычаев и нравов. Ах, если бы старина Моисей мог восстать, он сам исправил бы дело рук своих, ибо признал бы, что времена переменились.