Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Для лучшего понимания этого беспокойства Тристаны следует со всех сторон пролить свет на личность дона Лопе, чтобы его не считали ни лучше, ни хуже, чем он был на самом деле. Этот субъект кичился Тем, что исповедовал во всей их догматической чистоте законы рыцарственности, или рыцарства, которое смело можно назвать сидячим, в противоположность странствующему или бродячему, однако толковал он эти законы чрезвычайно вольно, из чего следовала весьма мудреная мораль, которая, впрочем, была не его личным кредо, а всеобщим достоянием, на каждом шагу встречающимся порождением времени, в которое мы живем. Мораль эта, хоть и могла показаться плодом его раздумий, являла собой, по сути дела, отложение в его уме идей, витавших в метафизической атмосфере его эпохи, подобно невидимым бактериям, летающим в атмосфере физической. Рыцарственность дона Лопе в ее внешнем проявлении была у всех на виду: он никогда не взял ничего чужого, а в денежных делах его щепетильность достигала поистине донкихотских крайностей. Он мужественно воспринимал выпавшую ему на долю нужду и скрывал ее под личиной достоинства, нередко проявляя образцы самопожертвования и клеймя алчность и корыстолюбие с пафосом, достойным убежденного стоика. Чеканный металл для него ни в коем случае не переставал быть презренным, ибо даже радость, доставляемая его получением, не может не внушать отвращения к нему всякому благородному человеку. Та легкость, с какой деньги уплывали из его рук, говорила о его презрительном отношении к ним лучше, чем высокопарные речи, в которых он хулил то, что было, по его мнению, поводом для коррупции и причиной того, что день ото дня убывает число рыцарей в современном обществе. В том, что касалось чувства собственного достоинства, был он настолько щепетильным и легкоранимым, что не потерпел бы ни малейшей обиды и никаких двусмысленностей, которые могли бы нести в себе даже намек на неуважение к его особе. Стычек по этому поводу было в его жизни столько, что и не счесть, и так ревностно соблюдал он законы рыцарского достоинства, что стал ходячим кодексом в спорах чести, а потому по всем сомнительным вопросам крайне путаного свода дуэльных правил прибегали к суду достопочтенного дона Лопе, и тогда он изрекал суждения и выносил вердикт с пафосом священнослужителя, словно речь шла о некоем богословском или философском тезисе чрезвычайной важности.

Итак, вопрос чести был для Гарридо основой основ и ключом к пониманию жизненной науки, которая дополнялась рядом неприятий. Если его бескорыстие могло расцениваться как добродетель, то уж отнюдь нельзя было считать таковой презрение к государству и правосудию как к установленным человечеством институтам. Судейское сословие вызывало у него неприязнь; даже ничтожных служащих казначейства, стоящих с протянутой рукой между государственными учреждениями и налогоплательщиками, почитал он сбродом, которому место на галерах. Он скорбел о том, что в наш век, который можно было бы именовать бумажным в противоположность железному, в век несметного числа пустопорожних формул, рыцари не носят мечей, чтобы сводить счеты с сонмищем наглых бездельников. По его разумению, общество создало множество различных механизмов с единственной целью содержать лодырей и преследовать и обирать честных и благородных людей.

При таком образе мыслей дон Лопе питал симпатию к контрабандистам и содержателям притонов и если бы он мог, то встал бы на их защиту, окажись они в затруднительном положении. Он ненавидел полицию, как тайную, так и явную, поносил карабинеров и сборщиков пошлин, а заодно и ротозеев, которых называют блюстителями общественного порядка, хоть они, по его убеждению, никогда не защищают слабого от бесчинств сильного. Кое-как терпел он гражданскую гвардию, да и то — черт побери! — он организовал бы ее по-иному, наделил бы властью вершить суд и исполнять приговоры, сделал бы из нее настоящий орден рыцарей правосудия, разъезжающих по дорогам. По поводу армии мысли дона Лопе доходили до сумасбродства. В том виде, в каком он ее знал, она была не чем иным как политическим орудием, дорогостоящим и бестолковым, и он держался мнения, что ей надо придать военно-религиозную организацию, наподобие старинных рыцарских орденов, на народной основе, с обязательной службой, с наследованием командных должностей и пожизненной властью генерала, — словом, придумал такую сложную и запутанную систему, что и сам не мог в ней толком разобраться. Что же до церкви, то он считал ее злой шуткой, которую прошлое сыграло с настоящим, а настоящее терпит ее по причине своей робости и кротости. Но не подумайте, что при этом он был безбожником: напротив, в вере он был тверже многих других, не устающих лобызать алтари и постоянно вертящихся среди клириков. А уж священников хитроумный дон Лопе на дух не переносил, поскольку просто-напросто не находил им места в той псевдорыцарской системе, которую его праздное воображение породило, и потому он любил повторять: «Истинные священнослужители — это мы, упорядочивающие нормы чести и морали, ратующие за невинных, враги всяческого зла, лицемерия, несправедливости и… презренного металла».

Были в жизни этого человека дела, возвышавшие его до небес, и если бы какой-нибудь досужий грамотей занялся его жизнеописанием, то эти вспышки великодушия и самопожертвования затмили бы в какой-то мере некоторые пятна на его характере и поведении, о которых необходимо поведать, ибо в них кроются предпосылки или причины того, о чем пойдет речь ниже. Дон Лопе всегда был лучшим другом своих друзей, готовым из кожи вон вылезти, чтобы прийти на выручку дорогим ему людям, оказавшимся в серьезном затруднении. Услужливость его доходила до героизма, а порывы бескорыстного благородства не ведали пределов. В этом смысле рыцарственность дона Лопе переходила в тщеславие, а поскольку за тщеславие надо расплачиваться, поскольку проявление добрых чувств есть самая дорогостоящая роскошь, то состояние его претерпело весьма ощутимое оскудение. Его неизменная присказка: «Отдать последнюю рубашку ради друга», — не была сентенцией ради красного словца: если не рубашку, то часть своего плаща отдавал он не раз, как святой Мартин, а в последнее время нависла угроза и над самой необходимой, из-за близости ее к телу, принадлежностью туалета.

Друг его детства, которого он искренне любил, по имени дон Антонио Релус, товарищ по более или менее благопристойным рыцарским эскападам, подверг испытанию альтруистический пыл — иначе не назовешь — славного дона Лопе. Женившись по любви на девушке из очень достойной семьи, Релус отошел от рыцарских идей и деяний своего друга, сочтя, что проку от них никакого, и пустил в оборот небольшой капитал своей жены. В первые годы все шло неплохо. Он занимался куплей-продажей ячменя, поставками для армии и другими честными сделками, на которые Гарридо взирал с высокомерным презрением. К 1880 году, когда оба друга разменяли шестой десяток, звезда Релуса внезапно закатилась, и с тех пор за какое бы дело он ни принимался, все завершалось крахом. Нечестный компаньон и вероломный друг довели его до полного разорения, удар был сокрушительным: нежданно-негаданно он оказался обездоленным, обесчещенным и, в довершение всего, — за решеткой…