Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Если идейно-художественные особенности «Назарина» позволяли говорить о влиянии Толстого на испанского писателя, то роман «Милосердие» свидетельствует о несомненном интересе Гальдоса к творчеству Достоевского. Обилие массовых сцен, образ большого города, где герои почти никогда не остаются наедине с собой, многоголосие, а главное — убеждение в том, что носителем истинного нравственного идеала является «маленький человек» из народа, — все это заставляет вспомнить романы Достоевского, особенно те, в которых действие происходит в Петербурге. Однако структура романов Гальдоса, конечно, весьма далека от полифонических произведений русского романиста. В «Милосердии» Гальдос лишь пытается синтезировать два типа повествования: роман с открытой композицией, представленный в «Назарине», и семейно-бытовой роман, к которому он прибегал не раз прежде. Гораздо более традиционна, чем у Достоевского, и роль в романе автора. И в «Милосердии», и в других романах Гальдоса автор-рассказчик управляет повествованием, хотя по сравнению с более ранними произведениями писателя «власть» автора-демиурга несколько ограничена. Например, в «Тристане» широко используется эпистолярная форма, дающая героям возможность высказаться без авторских комментариев; в «Назарине» после первой части, которая носит характер очерка, репортажа, происходит смещение фокуса — появляется рассказчик, но не тождественный автору первой части, а скорее напоминающий всеведущего «летописца», столь важную роль игравшего в бессмертном романе Сервантеса.

После написания романа «Милосердие» Бенито Перес Гальдос прожил еще двадцать три года. Несмотря на болезнь и поразившую его слепоту, он написал за эти годы тридцать романов (двадцать шесть исторических и четыре романа, завершающие цикл «Современных романов»), тринадцать пьес, И все же зенит его славы был уже позади. Новое поколение писателей, порожденное кризисом конца века и получившее затем название «Поколения 1898 года», хотя и признало заслуги Гальдоса в литературе, в целом пошло в искусстве иными путями. Однако творчество Гальдоса не было предано забвению: интерес к его произведениям не ослабевает и в наше время. Об этом свидетельствовала, в частности, великолепная экранизация «Назарина» и «Тристаны», осуществленная соответственно в 1958 и 1970 годах одним из талантливейших мастеров современного киноискусства Луисом Бунюэлем. Создавая свои варианты «Назарина» и «Тристаны», Бунюэль заострил те черты творческой манеры Гальдоса, которые привлекают внимание человека XX столетия, но при этом обличительная сила, присущая романам Гальдоса, не только сохранилась, но и обрела еще большую энергию. Именно потому эти фильмы были объявлены таким же «святотатством» и «пропагандой безнравственности», как и романы, положенные в их основу. Международный католический киноцентр не согласился с предложением жюри Каннского фестиваля о присуждении «Назарину» премии, а во франкистской Испании картина была запрещена к демонстрации. Идеи Гальдоса, образы Гальдоса продолжают жить, будоражить умы, пробуждать в одних — ненависть, в других — высокие стремления. И это лучшее доказательство истинной актуальности и непреходящей ценности творчества неутомимого труженика Бенито Переса Гальдоса.

З. Плавскин

Замысел выпускаемой ныне книги принадлежал Инне Арташесовне Тертерян. Доктор филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы, член Союза писателей, иностранный член Испанской королевской академии, талантливый ученый и обаятельный человек, И. А. Тертерян много лет успешно сотрудничала с издательством «Художественная литература» в пропаганде классических образцов испанской, португальской и латиноамериканских литератур. Тяжелая болезнь и преждевременная смерть не позволили ей написать задуманное к этой книге предисловие. Переводчики, автор предисловия, редакторы посвящают эту книгу памяти Инны Арташесовны.

В многолюдном предместье Чамбери́ [1] Чамбери́ — район в северной части Мадрида. (Здесь и далее примечания переводчиков.) По техническим причинам разрядка заменена болдом ( Прим. верстальщика ) , где-то между водонапорной башней и площадью Куатро Каминос, но ближе к башне, проживал не так давно видный собою идальго с редкостным именем; проживал он не в особняке, ибо таковых там никогда и не было, а в наемной квартирке из самых дешевых, в шумном окружении трактира, закусочной, загона для коз и узкого двора, куда выходили двери меблированных комнат. Когда я впервые увидел этого человека и обратил внимание на его осанку воина былых времен, вызвавшую в моей памяти образы фламандских пехотинцев со старых картин, мне сказали, что зовут его дон Лопе де Соса, и от этого имени на меня словно повеяло не то пыльным духом театральных кулис, не то благоуханием рыцарских романсов, какие приводят в книжицах по риторике. На самом деле так величали его некоторые злоязычные друзья, он же представлялся как дон Лоне Гарридо. По прошествии времени я узнал, что запись о его крещении гласила: «Дон Хуан Лопес Гарридо», а значит, звучное «дон Лопе» было выдумкой самого кабальеро, чем-то вроде чудодейственного грима, который накладывают, чтобы приукрасить то, что есть на самом деле. И это имя так замечательно шло к его худощавому лицу с мужественными и благородными чертами, к высокой и статной фигуре, носу с горбинкой, чистому лбу, живым глазам, усам с проседью и кокетливой щетинистой эспаньолке, что этот господин просто не мог зваться иначе. А потому надо было либо называть его доном Лопе, либо убить.

Возраст славного идальго, по тем подсчетам, которые сам он производил, когда о том заходила речь, уяснить было столь же невозможно, как и время на сломанных часах, стрелки которых упорно не желают сдвинуться с места. Так и он: остановился на сорока девяти, как будто некий инстинктивный ужас перед пятьюдесятью не давал ему перешагнуть страшный рубеж половины века; но даже сам господь всемогущий не в силах был бы сбавить ему ни одного из прожитых им пятидесяти семи годов, которые, как ни прекрасно он сохранился, все же давали о себе знать. Одевался он с той тщательностью и опрятностью, какие позволяло ему скромное его состояние: всегда в непременно хорошо выглаженном цилиндре и в добротном плаще зимой, в темных перчатках в любое время года, с элегантной тростью летом и в костюмах, какие носили люди скорее молодого, нежели зрелого возраста. Был дон Лопе Гарридо, кстати сказать, великим стратегом по части любовных баталий и кичился тем, что штурмовал больше башен добродетели и покорил больше твердынь целомудрия, чем было волос у него на голове. Хоть и поутратил он свою былую удаль и силы его были уже не те, он все же не мог отказаться от привычки старого волокиты, и всякий раз, когда попадались ему на пути красивые — а впрочем, не обязательно красивые — девицы, он тут же делал стойку и безо всякой задней мысли устремлял на них выразительные взгляды, которые, правду говоря, были скорее отеческими, нежели злонамеренными, будто он хотел сказать: «Ну и повезло же вам, бедняжки! Благодарите бога за то, что вы не родились лет на двадцать раньше. Остерегайтесь таких, каким был некогда я. Впрочем, если меня очень раззадорить, то я дерзну сказать, что вряд ли кто-нибудь из нынешних сможет сравниться со мной. Теперь не сыскать ни молодых людей, ни зрелых мужчин, которые были бы искушены в обхождении с красивыми женщинами».