Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Верю… Только сделайте милость — не называйте меня «ваше преподобие».

— Хорошо, и отныне, уважая вашу скромность, я буду держаться с вами попросту, — ответил кабальеро, который скорее дал бы содрать с себя кожу, чем отказался от того, что с таким пылом защищал. — Вы совершенно правильно поступаете, сохраняя в тайне свое имя, дабы избежать неуместных…

— Но сеньор!.. Позвольте же мне наконец удалиться. Я буду просить господа смирить вашу строптивость, которая есть не что иное, как проявление гордыни, и так же как горьким плодом последней является гнев, плод упрямства — ложь и заблуждение. Вы же сами видите, сколько зол влечет за собой высокомерие. Последнее, о чем хочу просить, покидая этот достойный дом: избавьтесь от греховных наклонностей и подумайте о бессмертии души вашей, ибо не стоит стучаться во врата вечности с душой обремененной и вожделеющей земных наслаждений. Жизнь, которую вы ведете, сеньор мой, может быть, и даст вам крепкое здоровье в старости, но не даст здравия вечного.

— Я знаю, знаю, — проговорил дон Педро с печальной улыбкой, провожая Назарина к воротам усадьбы. — Но что поделаешь, досточтимый сеньор? Мало кто из нас так же крепок духом, как вы… Эх! Когда поживешь с мое, поневоле закоснеешь, а тогда уж поздно себя ломать. Поверьте мне: когда бедной нашей плоти и без того считанные деньки остались, право, жестоко отказывать ей в маленьких радостях. Я слаб, я это сам знаю, и, бывает, думаю: возьму-ка я эту самую плоть в ежовые рукавицы. А потом, знаете, разжалобишься и так подумаешь: «Чего уж там, недолго ведь осталось!..» Есть же и в этом какое-то милосердие, а? Ну нравится ей, шельме, хорошо поесть, винцо посмаковать. Так как ей в этом откажешь?.. Драться ей хочется? Пусть дерется… Невинные забавы. Старику ведь что ребенку — игрушки подавай. Эх! Когда было мне годков поменьше, другие страсти одолевали… девчонки смазливые и прочее… Ну, уж тут я себе навсегда заказал… Нет, нет… не в том дело! Просто сказал: хватит! Поскучай, потомись… Так что остались мне пустячки: добрый ужин, бокал вина, сигара да вот своих, бывает, прибьешь… Нет, сеньор, я плоти своей спуску не даю! Вы уж замолвите за меня словечко. Это просто счастье для всех нас, простых смертных, что есть на свете такие безгрешные, как вы, само совершенство, которые всегда за любого заступятся и добродетелями своими неслыханными и себя, и других спасают.

— Нет, нет, это не в счет.

— В счет, в счет, если, конечно, и каждый из нас тоже сам за себя постарается. Я-то знаю, что говорю… Так что пусть паломничество ваше, пресвятой отец, послужит к вашему совершенству, и дай вам господь силы в вашем святом и похвальном деле… Прощайте, прощайте…

— Прощайте и вы, расстанемся здесь, — сказал Назарин, когда они подошли к самым воротам. — Да, чуть не забыл: моя котомка осталась там, у колодца.

— Да, да, ее уже несут, — ответил Бельмонте. — Я приказал положить туда кое-какую провизию, не помешает, поверьте мне; хоть, я знаю, вам больше по вкусу черствый хлеб и лесные коренья, надо иметь с собой и что-нибудь посолиднее — мало ли случится прихворнуть…

Он хотел было приложиться к руке странника, но Назарин — надо сказать, не без труда — отнял руку, и они распрощались на лужайке перед домом с величайшей друг к другу почтительностью. Увидев, что сторожевые псы бродят тут же без привязи, дон Педро распорядился посадить их на цепь и попросил Назарина подождать.

— К моему величайшему сожалению, — сказал он, — вчера по недосмотру этого канальи собаки покусали вас и тех двух святых женщин, что вас сопровождают.

— Но эти женщины не святые, наоборот…

— Не скрытничайте, не скрытничайте, святой отец… Будто я не читал об этих двух особах во всех европейских газетах!.. Одна — знатная дама, канонисса из Тюрингии; другая — та, что босиком, — суданская принцесса…

— Боже, какая несусветица!..

— Но так писали в газетах!.. Впрочем, из уважения к вашему инкогнито… Прощайте. Собаки уже на привязи.

— Прощайте… Да вразумит вас господь, — сказал Назарин, не желавший больше ни о чем спорить и думавший только о том, как бы поскорее унести ноги.

Сгибаясь под тяжестью набитой съестным котомки, запыхавшись, появился он в роще, где ждали Андара и Беатрис. Едва завидев его, обе женщины, не находившие себе места, пока он отсутствовал, выбежали ему навстречу вне себя от радости — они и не чаяли уже, что он вернется из Ла-Корехи, а тем более живой и невредимый. Радость их и удивление поистине не знали границ. По первым же словам Назарина они поняли, что ему есть что порассказать, а набитая доверху котомка еще больше возбудила их любопытство. С ними была и незнакомая Назарину старуха — сенья Полония, землячка Беатрис, жившая неподалеку от Новой Севильи. Возвращаясь через рощицу со своего надела, где сажала репу, она заметила знакомку и остановилась посудачить.

— Ну и барин, ну и человек, право, удивительнейший человек этот дон Педро! — рассказывал клирик, усевшись на землю, после того как Андара помогла ему снять котомку и занялась изучением ее содержимого. — Никогда не видывал ничего подобного. С одной стороны — человек дурной, опутанный сетями порока; с другой — учтивейший, благороднейший, добрейший. Образованности ему не занимать, любезности, тонкости — в преизбытке, взбалмошности — тоже, а уж в упрямстве, точно, никто его не перещеголяет.

— Да, матерый старик, — сказала Полония, вязавшая между делом чулок. — А норовистый — что твоя коза. Говорят, жил он долго в бусурманских краях, а как сюда вернулся, стал всю религию да телологию изучать — поневоле ум за разум зашел.

— Вот и я то же говорю. Не все у него в порядке. А какая жалость! Верни ему, господи, рассудок!

— Со своими-то Бельмонте со всеми переругался — и с двоюродными, и с троюродными. Ну, они его с глаз подальше, здесь держат. Да, что и говорить, любит, безбожник, свою утробу потешить и юбки ни одной не пропустит. Но сердце у него, точно, доброе. Говорят, если подъехать к нему насчет религии — нашей ли, христианской, или какого там идолопоклонства, — тут уж он сам не свой: оттого ведь, что святым списанием обчитался, помутнение на него и нашло.

— Несчастный… Поверите ли, дочери мои, усадил он меня с собой за стол, и видели бы вы эту роскошь: посуда — прямо кардинальская! А яства какие!.. А потом все укладывал спать на ложе красоты неописуемой… Мне такое и не снилось!..

— А мы-то думали — изобьет вас злодей до полусмерти!

— Так вот, слушайте дальше… Взбрело ему в голову, что я епископ, нет, не епископ даже, а патриарх, и что родом я из Альхесираса… или иначе — из Месопотамии, и что зовут меня Эздра… А вас называл канониссами… Как ни пробовал я разубедить его — какое там…