Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Велико же было удивление Назарина, когда он увидел, что хозяин Ла-Корехи слушает его не только без гнева, но даже со вниманием, почти с уважением — не то чтобы смирившись, но скорее не в силах перебороть вызванное подобными речами изумление.

— Об этом мы еще потолкуем, — сказал он спокойно. — Мне пришла в голову одна мысль… одна мысль, которая не дает мне покоя… ах, с некоторых пор мне стала изменять память, в этом мое величайшее мучение и причина моей несдержанности…

Вдруг, хлопнув себя по лбу, он подскочил в кресле и, воскликнув: «Эврика! Вспомнил!» — исчез в соседней комнате, оставив странника в еще большем недоумений. Через полуоткрытую дверь Назарин видел, как Бельмонте копается в бумагах, которыми был завален большой стол, стоявший в центре похожей на библиотеку комнаты. Он то пробегал одну за другой огромные страницы газет, с виду иностранных, то принимался листать какие-то журналы и наконец достал из шкафа несколько толстых папок, в которых стал рыться с лихорадочной быстротой. Это продолжалось около часа. В кабинет то и дело входили слуги, хозяин отдавал им какие-то распоряжения тоном, несомненно более мягким, чем раньше, но вот и слуги, и сам кабальеро исчезли за дверью, ведущей в задние комнаты огромного дома. Оставшись один, добрый клирик мог более спокойно рассмотреть обстановку комнаты. По стенам висели старые, но хорошо сохранившиеся картины на духовные сюжеты: Иоанн Креститель, порицающий Ирода перед Иродиадой, пляска Саломеи, Саломея с головой Крестителя; на другой стене висели изображения святых ордена Проповедников, а в центре — очень неплохой портрет Пия IX. И все-таки, сеньоры, он ничего не мог понять ни в этом доме, ни в его хозяине, ни в том, что происходило у него на глазах. Когда он начал уже опасаться, что о нем позабыли или намеренно бросили здесь одного, вошел слуга и попросил его следовать за ним.

«Зачем меня зовут? — думал Назарин, идя за лакеем по залам и коридорам. — Не оставь меня, господи, и если меня хотят замуровать заживо в подземелье, утопить в колодце или перерезать глотку — пусть смерть настигнет меня, когда душа моя будет к этому готова».

Но вместо подземелья или колодца он очутился в просторной, нарядно убранной гостиной; стол, сверкающий хрусталем и фарфором — не хуже, чем в любом из столичных домов, — был накрыт на двоих. Сеньор де Бельмонте, в черном костюме, тщательно причесанный, блистая ослепительной манишкой, указал Назарину на один из двух приборов.

— Сеньор, — пробормотал паломник, — как же в этих жалких лохмотьях сяду я за такой изысканный стол?

— Садитесь, не ломайтесь, — сказал кабальеро, но грубые эти слова прозвучали приветливо и дружелюбно.

Понимая, что излишняя скромность противоречит неподдельной, искренней смиренности, дон Назарио сел. Чересчур настойчивое сопротивление могло бы показаться скорее скрытой гордыней, чем истинной простотой.

— Я сажусь, принимая незаслуженно высокую честь, которую вы оказываете, усаживая за один стол с собой нищего бродягу, которого еще вчера едва не загрызли ваши собаки. Своим милостивым поступком вы отводите от себя часть тех упреков, что я высказал вам по велению господа. Кто поступает так, не может быть врагом Христа.

— Христу — врагом?! Да что вы такое говорите, приятель! — воскликнул гигант с самой что ни на есть простонародной непосредственностью. — Да мы с ним друзья закадычные!

— Что ж, хорошо… Но, принимая ваше любезное приглашение, сеньор мой, умоляю позволить мне не отступать от своего правила есть не больше, чем потребно для организма. Нет, нет, вина не надо; ни к вину, ни к прочим горячительным напиткам я не прикасаюсь.

— Ешьте что душе угодно. Я своих гостей ни к чему не принуждаю, каждый ест сообразно своему аппетиту. Все, что на столе, в вашем распоряжении, а уж там, ешьте или не ешьте, поститесь или объедайтесь — как вам больше нравится… Я же, взамен за мою уступку, в свою очередь прошу у вас позволения…

— Позволения? Но вы здесь хозяин и вольны делать что захотите.

— Позволения расспросить вас…

— О чем же?

— О наболевших вопросах жизни общественной и религиозной.

— Не знаю, позволят ли мои наискуднейшие познания дать ответ достойный, какого вы, без сомнения, от меня ждете…

— Ну, если вы станете скрывать свои познания, как скрываете свое происхождение, мы далеко не уйдем.

— Я ничего не скрываю, и весь перед вами как на ладони; что же до моих познаний, то если они и больше того, что может скрываться под этим рубищем, то все же не настолько велики, чтобы обнаружить их перед таким высокопросвещенным человеком.

— Посмотрим, посмотрим. Я-то считаю себя малосведущим; кое-чему я научился, странствуя по Востоку и Западу, кое-чему, общаясь с людьми, а это величайшая школа жизни. И из всех моих наблюдений, из тех немногих книг, что прочел на досуге, уделяя внимание прежде всего вопросам религиозным, я вывел несколько умозаключений, которые и составляют мое сокровенное достояние. Но сначала — вы замечаете, спрашиваю и уже злюсь? — скажите, что вы думаете о нынешнем состоянии умов?

«Да, вот так вопрос, — подумал Назарин про себя. — Тут и не знаешь, с какой стороны подступиться».

— Я имею в виду религиозные верования в Европе и Америке.

— Полагаю, сеньор, что успехи католицизма таковы, что в будущем веке влияние диссидентствующих церквей сойдет на нет. И не последнюю роль играет в этом мудрость, ангельская доброта и тонкая деликатность несравненного первосвященника, стоящего во главе церкви…

— Итак, — галантно сказал сеньор де Бельмонте, — мы поднимаем эту чашу во здравие его святейшества Льва Тринадцатого.

— Нет. Прошу извинить меня, но я не могу пить даже за папу, ибо и папе, и спасителю нашему вряд ли понравилось бы, отступись я хоть раз от своих правил… Ему же принадлежат слова, что человечество разочаровалось в научном познании и вновь обращается к благодатным истокам духовным. Да иначе и быть не может. Наука не могла разрешить ни одного из важнейших вопросов происхождения и предназначения человеческого, в смысле же практическом она тоже не оправдывает многих надежд, на нее возлагавшихся. С прогрессом лишь умножаются беды людские; множится число неимущих и страждущих; во всем шаткость и неблагоденствие. Все вопиет о том, что надобно повернуть вспять, к единому источнику истины — идее религиозной, к идеалам католическим, вечным и неизменным.

— Именно, — кивнул титулованный гигант, кстати сказать, поглощавший одно блюдо за другим, в то время как его гость едва притронулся к изысканным яствам. — Искренне рад, что мы с вами мыслим одинаково.

— Сейчас, — продолжал Назарин, все более одушевляясь, — только слепец не замечает повсюду знамений — провозвестников золотого века религии. Свежее дыхание его овевает наши лица, и близок, близок конец пустыни, а за ней — земля обетованная с ее зеленеющими долами и густыми рощами.