Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

— Паскуаль, — обратился кабальеро к слуге, — как ты думаешь, что это за птица?

Но так как Паскуаль продолжал хранить почтительное молчание, дон Педро, шумно расхохотавшись, вновь обернулся к Назарину:

— Ты же мавр… Паскуаль, верно мавр?

— Я христианин, сеньор, — отвечал странник.

— По вере, по вере… А ведь при этом ты можешь быть чистокровным арабом. Да, да. Своих-то шельм я хорошо знаю. А ты — араб, с того воспетого поэтами Востока, с несравненного, царственного Востока… У меня глаз наметанный!.. Стоило мне тебя увидеть!.. Ступай за мной.

И он зашагал к дому, знаком приказав Назарину идти рядом; слуга замыкал шествие.

— Сеньор, — повторил Назарин, — но я христианин.

— Это мы еще поглядим… Меня вокруг пальца не обведешь! Я, к твоему сведению, бывший дипломат и служил консулом сначала в Бейруте, а потом в Иерусалиме. На Востоке я провел пятнадцать лет — лучшие годы моей жизни. О, эти края!..

Назарин счел за лучшее ему не перечить и послушно шел рядом с доном Педро, думая про себя, чем же все это кончится. Они вошли на большой двор, где уже заливались лаем вчерашние псы… Назарин сразу узнал их хриплые яростные голоса. Затем они прошли еще через одни ворота и оказались во втором дворе: несколько барашков и две голландские телки паслись здесь, пощипывая высокую густую траву. За этим двором шел другой — поменьше, в центре которого находился колодец. Глухие, высокие стены, ворота и дворы делали усадьбу похожей на крепость или цитадель. Вскоре Назарин увидел и башню, которую заметил уже издали — она оказалась гигантской голубятней, вокруг которой кружились парами тысячи красивых птиц.

Сняв с плеча ружье, кабальеро отдал его слуге и велел тому удалиться, сам же сел на каменную скамью.

Первые фразы, которыми обменялись бродяга нищий и сеньор де Бельмонте, могли бы показаться более чем странными и необычными:

— А брось я тебя сейчас вот в этот самый колодец — что стал бы ты делать?

— Что стал бы я делать, сеньор? Утонул — будь там вода, а нет — разбился бы насмерть.

— И как полагаешь? Могу я это совершить?.. Что ты вообще обо мне думаешь? В деревне небось говорят, что хуже меня на свете нет.

— Поскольку, сеньор, я привык всегда говорить только правду, скажу, что мнение о вас не очень-то хорошее. Но я хотел бы верить, что и при крутом нраве у вас вполне может быть благородное сердце и честная душа христианина, любящая и богобоязненная.

Услышав подобный ответ, кабальеро вновь взглянул на странника так пристально и с таким жгучим любопытством, что Назарин не знал, что и подумать, и даже смутился.

Неожиданно Бельмонте набросился на слуг, которые упустили и не смогли поймать козу, сжевавшую розовый куст. Он кричал, что доберется до этих увальней и лежебок, до этих вероотступников, этих коварных бедуинов, мерзких зулусов и уж тогда — берегитесь! — снимет с них скальпы, отрежет уши и выпотрошит живьем. Назарин было вознегодовал, но сдержался. «Уж если он так обращается со слугами, которые все равно что свои, — думал он, — то что же ждать от него такому жалкому бродяжке? Поистине — чудо, что кости у меня пока целы». Кабальеро вновь подсел к нему, все еще отдуваясь и пыша жаром, как вулкан, выбрасывающий после извержения шлак и раскаленные газы.

— Этот сброд кого хочешь выведет из терпения. Словно нарочно докучают мне своей дуростью. Жаль, право, что прошли те времена, когда любого из этих выродков можно было вздернуть на первом суку!

— Сеньор, — сказал Назарин, решившись наставить и по-христиански усовестить благородного кабальеро, не думая о тех наиплачевнейших последствиях, которые это может возыметь, — сеньор, думайте обо мне что вам угодно, но я негодую и не могу не заявить вам, что подобное обращение со своими слугами противно христианскому духу и общественным устоям, ибо это варварство и низость. Конечно, вы можете пренебречь словами человека, который нищим пришел и нищим уйдет из вашего дома. Но знайте: слуги — тоже люди, а не твари бессловесные, и такие же чада божии, как вы, сеньор, и у них тоже есть достоинство и честь, как и у любого феодального сюзерена, будь то во времена прошедшие, настоящие или будущие. Сказать вам все это повелевает мне моя совесть, теперь же — позвольте уйти.

Сеньор де Бельмонте вновь внимательно оглядел своего собеседника: лицо и одежда, босые ноги и замечательной формы череп, речь образованного человека, так не вязавшаяся с его жалким видом, — все это вызывало у хозяина усадьбы неподдельное изумление.

— Послушай-ка, переодетый мавр или мнимый нищий — уж не знаю, скажи лучше, где ты выучился говорить, да еще так складно, обо всех этих вещах?

И, не выслушав ответа, он поднялся и властным жестом приказал страннику следовать за собой.

— Пойдем… Хочу я тебя прежде кое о чем попытать.

Он провел Назарина в просторную комнату, уставленную старинной ореховой мебелью: креслами и столами, резными ларями и посудными горками; усадив странника, он сел и сам, но тут же вскочил и принялся расхаживать взад-вперед, проявляя признаки нервного возбуждения, которые привели бы в трепет кого угодно, кроме Назарина.

— Какая мысль… какая мысль!.. А если?.. Нет, не может быть!.. Но почему нет — может! Разрази меня гром — может. Такие ли еще чудеса бывали… Проклятье! Ведь мне с самого начала показалось… Нет, меня не проведешь… О, Восток! Вот где истинное величие!.. Вот где жизнь истинно духовная!..

Не переставая восклицать, он ходил по комнате, то и дело останавливаясь и пронзая взглядом дона Назарио, который уж и не знал, что думать: хозяин Ла-Корехи казался ему то величайшим оригиналом, какого еще свет, пожалуй, не видывал, то утонченно-жестоким тираном, который играет со своим пленником, как кот с мышью, втайне готовя ему лютую смерть.

«Сробей я сейчас, — подумал наш герой, — и меня ждет бесславная и глупая погибель. Что ж, воспользуемся случаем, и уж если этот свирепый исполин замыслил учинить надо мной варварское насилие, пусть прежде выслушает слово божие».

— Господин мой, брат мой, — сказал он, подымаясь, обычным своим спокойным, увещевающим тоном, — простите, что осмеливаюсь равнять свое ничтожество с вашим величием, но так повелевает мне Христос; я должен сказать и скажу. Зрю пред собою Голиафа, но не страшусь, смело иду на него со своею пращою. Долг мой и призвание мое — увещевать и остерегать заблудших, и меня не пугает грозный вид того, перед кем я говорю; пусть скромно мое обличье, но я тверд в вере и заветы ее несу всем страждущим и нуждающимся. Не устрашит меня и страдание, и если суждено мне принять муку за правдивую мою речь, приму ее с радостью. Но прежде хочу открыть вам глаза на смертные грехи ваши, ибо жестоко оскорбляете вы господа своею гордыней, и если не исправитесь, не спасут вас ни благородное имя, ни титулы, ни богатство, ибо все суета, тяжкий камень, ко дну влекущий. Гнев — величайшее зло, ибо питает прочие грехи и лишает душу выдержки, потребной дабы противостоять искушениям. Человек гневливый — легкая добыча для Сатаны, который знает, как просто завладеть душой безрассудно неистовой. Обуздайте свой нрав, будьте учтивы и ласковы со слугами своими. Не знаю, жива ли в вашей душе любовь к богу, но она немыслима без другой великой любви — к ближнему, ибо древо любовное укореняется в нас нежной ласкою, и если засохнут корни сии, каких же плодов и какого цветения можно ждать? Удивление на вашем лице доказывает лишь, как непривычно вам слушать правду, а тем паче из уст человека оборванного и сирого. И потому слышал я в сердце своем глас Христов: «Войди и не бойся», — и я вошел, дабы предстать перед львом рыкающим. Что ж, вонзите в меня клыки, впейтесь острыми когтями, растерзайте на части, но и с последним вздохом своим я скажу: «Исправьтесь», — ибо Христос призвал меня направить вас на путь истинный, и горе вам, если не откликнетесь на зов его.