Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

И только это последнее предложение Назарин удостоил ответом:

— Я не хочу, сеньор алькальд. А вот женщины, думаю, не отказались бы.

В это самое время в «тюремной зале» женщины, оба жандарма и еще несколько незаметно проскользнувших сельчан (среди них и Ухо) вели между собой самый непринужденный разговор. Как только за пленниками захлопнулась дверь, Беатрис подошла к одному из жандармов, высокому, статному юноше, с мужественным лицом, и, тронув его за рукав, сказала:

— А ты никак Мондехар?

— Он самый, Беатрис!

— Узнал меня?

— А то как же?

— А я-то все сомневалась и думала: «Умереть мне на месте, если это не Сирило Мондехар, что еще в Мостолесе как-то бывал».

— Я тебя сразу признал, говорить только не хотел. Сердцу больно тебя среди этих видеть. Но ты слушай: тебе бояться нечего; ты здесь, считай, по своей воле. Нам только насчет этих двоих приказано. А тебя уж так прихватили. Словом, алькальд скажет, уходить тебе или оставаться.

— Пусть говорит что хочет, я своих друзей не брошу.

— Так с ними и пойдешь?

— А тебе что? И пойду. Судить их будут — и меня пусть судят. А казнить — пусть и меня казнят.

— Совсем ты рехнулась, Беатрис. В Мостолес, обратно к сестре тебе надо.

— Сказала же: куда дон Назарио, туда и я. Ни за что на свете его в несчастье не покину. Знаешь, будь моя воля — вместо него бы приняла все муки, все терзания, унижения все… Ох, и заболталась же я, Сирило! Про Деметрию ведь, Жену твою, даже не спросила.

— Жена слава богу.

— А замечательная у тебя жена, Сирило. Деток-то сколько уж у вас?

— Один пока, второго ждем…

— Вот и слава богу… Живете-то счастливо?

— Да не жалуюсь.

— Смотри, не гневи господа, а не то накажет он тебя.

— За что меня-то?

— За то, что добрых людей неволишь… не про себя говорю…

— Понятно — за него. Дак ведь наше дело что… Тут судья решает.

— Судья, да алькальд, да вы, жандармы, все одного поля ягода. Совести у вас нет, добра от зла отличить не умеете… Я не про тебя, Сирило, говорю, ты-то верно христианин, не допустишь, чтобы нечестивцы избранника божьего муке предали.

— Да что с тобой, Беатрис? Никак и вправду рехнулась?

— Нет, это, видать, ты не в своем уме, Сирило, что заодно со злодеями и свою душу губишь. Лучше о жене, о детях своих малых подумай — не то, если отступишься от господа, отымет он их у тебя.

— Что же мне делать?

Тут, хотя все прочие, окружившие Андару, громко шутили и смеялись в другом углу, Беатрис перешла на шепот:

— Дело простое. Как поведут нас, ты зазевайся, вроде ненароком, а мы своего не упустим.

— Ага, а потом ненароком же уложить вас всех при попытке. Подумай, что говоришь, Беатрис. Ты устав читала? Правила, какие там записаны, знаешь? Нашла чем шутить! Я от своего долга ни за что на свете не отступлюсь; жену у меня отними, детей, а мундир свой я не опозорю. Человек, может, честь свою в этом полагает, и не один человек, Беатрис, — вон нас сколько… Вишь ты, про жалость заговорила! Да спроси кого хошь из простых солдат — ни одного не найдешь такого, чтобы в делах службы жалостливый был, нет таких. Простой солдат, он про сострадание не слыхал, и когда душа, то бишь закон по-нашему, велит схватить — хватаем, а когда расстрелять — становись к стенке.

Славный страж порядка произнес это с такой искренней убежденностью, такой гордой отвагой блистали его глаза, его лицо, а его жесты выражали такую пламенную преданность уставу воинского ордена, к которому он принадлежал, что девица совсем пригорюнилась и, понурив голову, прошептала:

— И то верно: сама не знаю, что говорю. Ты уж не суди меня, Сирило. Каждому своя вера.

Любопытные сельчане оставили Андару и переместились поближе к Беатрис и жандарму. Рядом с ней остался только верный Ухо, который и стоя был едва по плечо своей сидящей на полу подруге.

— Слышь, чего говорю, — сказал он, когда они остались одни. — Негоже ты, со мной-то!.. Я-то думал, ты тонкому обхождению обучена!.. Но хоть обхождения в тебе и на волос нет и переплевала ты меня всего, а все — люба… Хоть еще плюй — все люба.

— Плюнула я на тебя, говоришь? — игриво подхватила Андара, которую отпустил наконец бушевавший в ней гнев. — Ну, это я так, не нарочно, карапузик ты мой, петушок ты мой, карлуша мой ненаглядный. Такая уж я есть: кого люблю, в того плюю.

— А еще чего, слышь? Когда ты Лукаса-то, трактирщика-то, ножом пырнула — прям похорошела вся… Прям не узнать тебя было! А так-то ты страшная, ух и страшная, люба ты моя, и за страшноту, страхолюдинство — люба, потому и хочу тебя от краснобая этого божьего упасти!

— Ах ты головастик ты мой, черепашонок мой! Так, говоришь, пузатый этот — трактирщик?

— Лукас — он самый.

— А то я помню, ты говорил, у него живешь.

— Так ить я намедни от него ушел, ослы у него лягаются больно. Таперича у дяденьки Хуана живу, у кузнеца.

— Вот и ладно, черепашонок ты мой! Так люба я тебе, говоришь?

— Задушевно.

— Вот чтоб я тебе поверила, принесешь мне из дома, от кузнеца то бишь… словом, что скажу — то и принесешь.

— Да что принесть-то?

— Железяк. Много железяк разных… Сложи потихоньку да вынеси. У кузнеца небось все есть. Значит, гвоздей возьмешь… Нет, не надо гвоздей… Или да, прихвати парочку побольше, да ножик хороший — поострее. Напильник возьми, да позубастее… Сложи все, под балахон свой спрячь — и сюда…

Она умолкла, так как в этот момент вошел Назарин в сопровождении благожелательного и просвещенного алькальда (что, конечно, не мешало ему быть в то же время и прежде всего человеком свойским), который сказал:

— Итак, не хотят ли мадамы отужинать. Ужин за мой счет — по смете вам не полагается. А вы, преподобный сеньор Назарин, есть вы не едите, так хоть роздых себе дайте… Сеньоры стражники, господа арестанты обещают вести себя тихо. Правда, сеньор пророк? А вы, сеньоры апостольши, глядите у меня. Впрочем, тюрьма у нас на славу, по правде сказать, мы такой и не заслужили, решетки не хуже, чем в столичном «Веере» [71] « Веер » — название тюрьмы в Мадриде. . Так что, если без чудес, отсюда не выйдешь. А теперь… что-то много здесь любопытных. Очистите помещение. Ухо, ну-ка марш отсюда.

Помещение очистили, и, кроме злосчастных паломников, в нем остались только алькальд и мировой судья, решавшие, как быть дальше с пленниками, так как отправка их в Мадрид откладывалась на день: поджидали партию бродяг, задержанных в Вилья-дель-Прадо и Кадальсо. Альгвасил принес ужин, к которому Андара и Беатрис едва притронулись, после чего алькальд пожелал всем доброй ночи, жандармы с лязгом и скрежетом заперли замки и задвинули засовы, и, оставшись наконец одни, трое несчастных провели первые полночи в молитвах, а под утро уснули на каменном полу. Следующий день принес утешительные вести: многие в деревне интересовались печальной судьбой пленников и предлагали им еду и одежду, которые, впрочем, были отвергнуты. Ухо исхитрился, по-паучьи вскарабкавшись на стену, добраться до решетки и перемолвиться о том о сем с девицами. Вечером прибыли новые арестанты, которых также должны были отправить в Мадрид: старый нищий с девочкой, происхождение которой правосудие намеревалось установить, и парочка крайне несимпатичных субъектов, в которых Назарин тут же узнал бродяг, напавших на них накануне злосчастной ночи. Оба, как выяснилось, бежали из мадридской тюрьмы, где содержались под следствием: один по обвинению в отцеубийстве, другой — в святотатственном хищении. Всех четверых заперли в той же тесной камере, где теперь было не повернуться, и поэтому все желали одного: чтобы партия поскорее выступила и можно было глотнуть свежего воздуха. Как ни тяжел путь по этапу, он все же представлялся не таким мучительным, как скопление стольких, прямо скажем, давно не мывшихся людей в зловонной и душной тьме.