Василий Потапов - Марфа Васильевна. Таинственная юродивая. Киевская ведьма

Третий. Да и глаза-то у него разбойничьи.

Молодая девушка ( старухе ). Ах, бабушка, как жаль этого, что увели-то! Какой он пригожий, словно красная девица! Не может статься, чтобы он был разбойник…

Старуха. Молчи, Марфуша, девичье ли дело хвалить мужчину, да еще разбойника? Ты знаешь, эти чудесники знают всю подноготную, может, страшнее нелегкого, прости господи мое согрешение, а прикинулся красавиком… мы и не такие виды видывали.

(Поезд опричников верхами разгоняет народ) .

– Дорогу, православные, дорогу… Государь с боярами едет!

(Говор в народе утихает. Иоанн IV, в сопровождении бояр, многочисленной свиты и опричников, показывается; все снимают шапки, но нигде не слышно радостных приветствий. Гробовое молчание. Все разделяют горесть своего государя. Лицо Иоанна мрачно и грустно. Поезд медленно приближается к Вознесенскому монастырю, из ворот которого появляется митрополит и духовенство в черном облачении и настоятельница с сестрами. Всеобщее уныние) .

Юродивый Яша (с огромною палкою пробирается сквозь толпу и, подбегая к государю, останавливает его лошадь) . Здорово, Васильич! Куда едешь? Что повесил головушку? Знать похороны править не пир пировать!.. Что делать, мое красное солнышко, ведь кажись бы выше тебя и не было, ан нет, на деле-то иначе – есть царь небесный, Который располагает всеми царями земными. Полно же кручиниться, горем не прибавишь, не убавишь. Смотри-ко, у тебя какая семейка! Заплачь ты, так ведь все в голос зарыдают, а уж если зарыдает матушка Русь, так тогда земля застонет, небу жарко будет. Полно, Васильич, молись Богу, и я, грешный, помолюсь за тебя…

Государь. Спасибо, Яша, спасибо, человек Божий! (Обращаясь к боярину.) Выдай ему десять серебряных рублевиков.

Яша ( не принимая денег, которые дает ему боярин, и обращаясь к Государю ). Спасибо, Васильич! Спасибо за ласку, а денежку сам береги на черный день! Вишь у тебя, кормилец, то свадьба, то похороны, изъян за изъяном… я, батюшка, побогаче тебя – пришел ночью к твоим красивым хоромам, да на крыльце и лег свернулся, а там взошло красное солнышко, встал встряхнулся, да и был таков, и пошел в Божий храм молиться за тебя, да за всю Русь православную. Пойдем-ко лучше к обедне да помолимся за упокой души усопшей…

(Поезд двигается к Вознесенскому монастырю. Яша рядом с государем бежит туда же. Начинается звон во все колокола).

Чрез несколько месяцев после этого печального дня в Новгороде с раннего утра заметно было чрезвычайное волнение: толпы новгородцев спешили на сенную площадь, где, неподалеку от городской тюрьмы, возвышалась виселица со всеми нужными приготовлениями для предстоящей казни; толпы любопытных беспрестанно переходили от двух рядовых столбов к тюрьме и обратно. Солнце еще только поднималось белым шаром на востоке.

Один из толпы. А что, ребята, много ли сегодня будут вешать разбойников?

Другой. А кто их ведает! Говорят, одного, да зато самого главного, что звался атаманом Грозой, а этот десятерых стоит, он ведь был набольший, так ему и надо карачун! Разбей о камень голову, ноги без головы не пойдут.

Третий. Как бы не так! У них, брат, за набольшим нет остановки: повесь одного атамана, выберут другого, убей другого, выберут третьего, и конца не будет.

Четвертый. Ребята, побежим к тюрьме, вишь туда сбежалось сколько народу, знать поведут гуся-то скоро. (Все бегут к тюрьме.)

Тюремщик ( бледный, испуганный, говорит народу ). Эх, ребятушки! Уж и не говорите: как взгляну на виселицу, так по-за-коже мороз и подерет – не пришлось бы самому попасть на нее.

Голоса в толпе. Что ты, что ты, дядя Еремей! Да про что тебя на виселицу? Ты старик добрый! У того соловья, что грабил проезжих, вероятно твоего поздоровее – ведь он у тебя в клетке.

Тюремщик. Был соловей, да вылетел…

Все ( с удивлением ). Как так?..

Тюремщик. Да вот как: когда привезли его, проклятого, сюда из белокаменной да посадили ко мне, так он, куда тебе! – притворился таким смиренным, бывало водой не замутит, что заговорит, то заплачет. К нему и утро и вечер ходила какая-то девушка, красавица такая, что и сказать, нельзя; она говорила, что была воспитана с ним вместе; она два раза в день носила ему пищу и всегда бывало, как увидит его, так и зальется как река. Вот я и сжалился над окаянным, выпросил у набольших позволения допускать к нему девчонку, а там и цепи с него сняли. Все шло хорошо. Он по-прежнему вел себя смирно, а вчера, как услышал, что получен указ от великого государя казнить его – избожно перекрестился и, заплакавши, сказал: что заслужил, то и получаю. Куда мне, стало жалко его тогда; вы знаете, ребятушки, я хоть и тюремщик, да ведь добрый человек…

Голоса в толпе. Знаем, знаем…

Тюремщик. Ну вот вечером приходит к нему девушка; принесла порядочную сулеечку романеи и просила передать любезному; я – вы знаете – добрый человек, думаю себе: почему же не дать ему выпить, ведь уж это будет в последний раз перед смертью; отчего не отвести горемыке душу. Взял сулеечку да захватил свою кровную – ендову бражки и пошел к нему; признаться, сам с ним выпил на прощанье и стражникам поднесли. Я порядком отуманился, едва добрался до постели и захрапел. Просыпаюсь нынче: голова словно свинцом налита, каморка так и ходит около меня кругом; я вскочил. вижу, что проспал, испугался, хочу идти – не тут-то было; ноги не слушаются; я к двери, дверь от меня: верно подсыпал чего-нибудь, окаянный! Прихожу к тюрьме: стражники храпят и бердыши из рук выпали – насилу добудился; отпираю дверь, вхожу, батюшки мои! свету Божьего не взвидел: железная решетка в окне выпилена, солома в углу лежит несмятая, а разбойника как не бывало!

Голоса в толпе. Ахти, батюшки! Так он бежал? Вот беда! Опять около Новгорода проезда не будет.

Тюремщик. To-то и беда, что уж старого воробья на мякине не обманешь и его в новгородский лес не заманишь. Проклятый, как на смех, начертил гвоздем на стене: «Прощай, дядя Еремей, скажи, чтобы меня не искали: собрался я в Литву, еду, еду и следу мне нету!..» Так вот какие дела-то… (Тюремщик плачет и, махнувши рукой, удаляется.)

Народ разговаривает и расходится.

Луна, в золотой порфире, медленно плыла над Москвою, то купаясь в прозрачном облаке, то освещая готические стены и башни Симонова монастыря.

Ночь была июльская, прекрасная; все в святой обители иноков покоилось сном, только мерцавший в одном окне слабый огонек да изредка тень, мелькавшая на белых стенах скромной кельи, свидетельствовали о бодрствовании смиренного инока. Это был мужчина молодых лет, прекрасной наружности; на его бледном, истомленном лице ярко выказывались следы грусти и какого-то самоотвержения. Черная грубая власяница покрывала его тело, по-видимому привыкшее более к парче и бархату; тяжелые вериги на шее и четки в одной руке, книга в другой довершали принадлежность одеяния. Он стоял на коленях пред резным распятием и клал земные поклоны. Долго и усердно молился инок, читая про себя священную молитву, и только шелест грубой власяницы да однообразный звон вериг нарушали безмолвие кельи… Наконец дыхание его сделалось прерывистее, глаза загорелись каким-то невыразимым огнем, а земные поклоны продолжались…