Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Вот и превращение окружающих тебя людей, друзей и близких, в призраков — а оно обязательно воспоследует на одной из ступеней — может стать тебе, как и все в духовных сферах, ядом смертельным, а может — целительным бальзамом.

Довольно будет с тебя зреть во человеках лишь призраков бессмысленных, то и вкушать тебе надлежит одну только отраву ядовитую, уподобившись тому, о коем сказано: "не имел он любви и остался пустым, как кимвалы бряцающие". Воистину, доколе не обретешь "глубокий смысл", сокрытый во всякой из теней человеческих, не отверзятся твои духовные очи для животворного ядра, утаенного под спудом не только сих призрачных оболочек, но и твоей собственной плоти. Когда же проникнешься ты сим смыслом сокровенным, все твои жертвы, подобно жертвам Иова, окупятся сторицей, и пребудешь ты как бы тем же, что и прежде, и предадут тебя глупцы осмеянию, ибо

неведомо скудоумию их, что после долгих лет, проведенных на чужбине, человек всегда возвращается иным — не таким, как если бы он провел все эти годы дома.

Никому не дано знать, что станется с тобой, когда достигнешь ты высших ступеней: то ли причастишься тех чудесных сил, коими обладали древние пророки, то ли вечный покой обрящешь.

Дивные сии силы — свободный дар хранителей ключей великих таинств.

Лишь рода человеческого ради, коий от века нуждается в знамениях небесных, возможно избранным снискать благорасположение ключников незримых.

Наш путь простирается только до ступеней зрелости — достигнешь оной, значит, и ты достоин дара сего. А тебе ли его суждено обрести или кому другому, про то не знаю.

Но вот станешь ли ты Фениксом — сие зависит от тебя, ибо золотое оперенье должно завоевать самому.

И допрежь того, как расстаться с тобой, надлежит мне тебя ознакомить с приметами, через кои поймешь, будешь ли ты призван во исполнении сроков Великого равноденствия вступить в обладание даром чудодейственных сил.

Слушай же: один из хранителей ключей магических таинств пребудет до срока на земле — он ищет и привечает призванных.

Равно как он сам умереть не может, не может умереть и легенда, сложенная о нем...

Одни поговаривают, будто он — Вечный жид, другие называют его Илией; гностики утверждали, что сей есть Иоанн Евангелист, и всяк, видавший его, описывает таинственного ключника по-своему. Не давай вводить себя в заблуждение, если когда-нибудь в будущем — а оно уже прорастает! — доведется тебе встретиться с людьми, считающими свою точку зрения на легендарного мистагога единственно правильной.

Ибо конечно же естественно, что образ его преломляется в сознании различных свидетелей по-разному: адепт, пресуществивший плоть свою в дух, не может быть привязан к какой-то одной косной форме.

Следующий пример пояснит тебе, что даже образ его и лик — только маски, так сказать, призрачная видимость истинной сути...

Представь, он явился тебе в образе зеленоликого человека. Зелень ведь, в сущности, не есть чистый естественный цвет — она состоит из синего и желтого, — и все же ты ее видишь. Если тщательно смешать синий цвет с желтым, получится зеленый.

Для художника это, конечно, не секрет, а вот простой обыватель о том, что окружающий мир только кажется зеленым, даже не помышляет.

Итак, делай выводы, брат, и если встретишь когда-нибудь мужа с зеленым лицом, знай, что истинного своего лика он тебе еще не явил.

Когда же узришь реальное обличье оного — геометрическую фигуру, некую мерцающую сигиллу на ночном небосклоне, кою никто, кроме тебя, видеть не может, — да будет ведомо тебе тогда: ты воистину призван...

Предо мной же он предстал человеком из плоти и крови, и я принужден был вложить руку свою в ребра ему...

А имя оного мужа — »

Но Хаубериссер уже угадал — с него начиналась страница, которую он постоянно носил с собой, это было то самое неотступно преследовавшее его имя:

Хадир Грюн.

Что-то грустное, неуловимое разлито в воздухе — наверное, это и есть аромат увядания... Душные, горячечные дни, отмеченные знаком смерти, и безнадежно туманные ночи. По утрам на поникшей луговой траве заметны зловещие следы опрелости — белесые пятна липкой паутины. Промеж буро-фиолетовых комьев земли тускло поблескивают холодные циничные лужи, уже не доверяющие усталому солнцу; желтые, как солома, цветы уныло повесили головы, не в силах обратить свои поблекшие лица к равнодушно прозрачному небу, а над ними бестолково, словно пьяные, болтаются неприкаянные мотыльки, лихорадочно трепеща потрепанными, лишенными пыльцы крылышками, и иссохшая листва тревожно шелестит в пустынных городских аллеях...

Подобно увядающей кокетке, которая, пытаясь скрыть свой возраст, судорожно хватается за самые яркие краски, природа стала пускать пыль в глаза багряными осенними румянами.

Казалось, имя Евы ван Дрюйзен было давно забыто: барон Пфайль не сомневался, что она мертва, Сефарди тихо скорбел о безвременно погибшей — и лишь в душе Хаубериссера образ возлюбленной никак не хотел умирать.

Однако Фортунат уже и сам не заговаривал о без вести пропавшей

девушке ни с друзьями, которые время от времени захаживали к нему, ни со старым Сваммердамом.

Он стал молчаливым и замкнутым и в беседах старался не касаться этой болезненной для себя темы.

Ни словом не обмолвился и о том, что невидимый паучок надежды втайне плетет в его душе свои таинственные тенета, которые с каждым днем становятся все шире, — боялся нарушить кропотливую работу и порвать тончайшее плетенье.

Лишь Сваммердаму хоть и не открыто, но все же намекал иногда, что по-прежнему, несмотря ни на что, надеется найти Еву.

С тех пор как Фортунат дочитал до конца дневниковые записи неизвестного, с ним произошло какое-то странное превращение, которого он сам не понимал. Однажды он попробовал замереть в неподвижности и просидел так довольно долго; заинтересовавшись, стал время от времени практиковать статические упражнения по часу и более — делал это отчасти из любопытства, отчасти из какого-то порочного неверия, с той кислой миной, которая, словно уныло-трезвый девиз обреченности «Все равно ничего из этого не выйдет», спокон веков украшает физиономии разочарованных пессимистов.

Через неделю он хоть и сократил продолжительность упражнения до четверти часа утром, но делал его сосредоточенно, с полной отдачей, без всяких задних мыслей, без утомительного и всегда напрасного ожидания какого-то чуда...

Вскоре экзерсисы эти стали ему необходимы, как освежающее омовение, которому он заранее радовался, ложась вечером в постель.

В течение дня его еще долго мучили приступы прежнего жесточайшего отчаянья, когда мысли о возлюбленной набрасывались на него исподтишка и подолгу терзали измученный мозг, однако всякий раз Фортунат возмущенно отвергал даже возможность какого-либо сопротивления: любая борьба с этими хищными фуриями воспринималась им как нечто предосудительное — как эгоизм, предательство, в известной степени как трусливое бегство от жалящих, подобно пламени, воспоминаний о Еве, — но однажды, когда боль стала настолько невыносимой, что самоубийство уже казалось желанным избавлением, он наконец решился...