Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

Следуя рекомендациям неизвестного, он сел прямо и постарался вызвать состояние высокого бодрствования, чтобы хоть на мгновение уйти от мучительной пытки горестных мыслей, — и это ему удалось с первого раза и неожиданно хорошо... Еще

не успев войти в состояние, Фортунат уже с ужасом думал о возвращении, когда, разбитый раскаяньем за свою измену, по собственной воле ринется в пучину удвоенной муки, но ничего подобного не произошло — напротив: он преисполнился какого-то необъяснимого покоя и, поистине, несокрушимой уверенности, что Ева жива и ей не грозит никакая опасность; от этой твердыни отскакивало любое сомнение, как бы сильно ни было оно взвинчено его болезненной мнительностью.

Раньше, когда мысли о возлюбленной обрушивались на него, это походило на свирепое бичевание и душа его горела от пылающих ожогов — теперь же он воспринимал летучий рой как ликующее послание от Евы, как радостную весть, что она там, вдали, думает о нем и шлет привет. То, что прежде представлялось страданием, внезапно обернулось источником неизъяснимого блаженства.

Так, посредством упражнений, Хаубериссер создал внутри себя прибежище, сокрывшись в котором от суетного мира, мог в любое время получить новые свидетельства своего таинственного роста — впрочем, для тех, кто сам не знаком с духовным совершенствованием, этот процесс, как бы часто они ни слышали о нем, всегда будет оставаться лишь пустым звуком.

Раньше Фортунат думал, что, ускользая от болезненных воспоминаний, он лишь способствует более скорому рубцеванию шрамов в своей душе, — так сказать, сокращает лечебный курс, которым время врачует человеческое горе, — и изо всех сил противился такому выздоровлению, подобно тем несчастным, которые не могут примириться с безвозвратной потерей родных и близких и, полагая, что затухающая скорбь непременно влечет за собой потускнение дорогого им образа, не желают расставаться со своей болью и предпочитают страдать.

И вдруг, словно сама собой, меж этих двух неприступных скал открылась узенькая, усыпанная цветами тропка, о существовании которой он прежде и не догадывался: образ возлюбленной не потускнел, не канул во прахе прошлого — нет, исчезла лишь боль; сама Ева восстала пред ним вместо своего зыбкого, окутанного туманным флером двойника, и он теперь мог в минуты душевного покоя так отчетливо ощущать ее близость, как если бы она стояла рядом...

По мере того как Хаубериссер отдалялся от мира, на него сходило и часами не покидало такое запредельное счастье, какое он и помыслить себе не мог: одно маленькое откровение следовало за другим, постепенно, шаг за шагом, подталкивая к неизбежному выводу, что внутренняя сокровенная жизнь —

это настоящее чудо, рядом с которым самые яркие и выдающиеся события внешней «действительности» воспринимаются не просто как нечто вторичное и сомнительное — так ему казалось раньше, — а как смутные призрачные тени пред светом наступающего утра.

Подобие с Фениксом, этим златоперым орлом вечного обновления, с каждым днем становилось для него все более глубоким и значимым и всякий раз наполнялось новым, доселе неведомым смыслом, позволяя ему с предельной остротой прочувствовать принципиальную разницу между живыми и мертвыми символами.

Казалось, все, что искал Фортунат, вмещал в себе этот неисчерпаемый символ.

Феникс разрешал любые вопросы, подобно всеведущему оракулу, — надо было только вопросить, и он уже изрекал правильный ответ.

В стремлении управлять своими мыслями Хаубериссер заметил, что иногда это ему удавалось на редкость хорошо, но стоило только уверовать в непогрешимость чудо-методы, как на следующий день от нее не оставалось и следа, словно невидимая длань какого-то могущественного стража, оберегающего тайну, проникнув ночью в его спящую память, начисто стерла с таким трудом найденное решение, и, чтобы отыскать новый способ подчинить себе сознание, приходилось все начинать сначала...

«Это все сон! Его рук дело — опять похитил у меня сорванный плод», — говорил он себе в таких случаях и однажды, дабы воспрепятствовать коварному вору, решился до тех пор не ложиться спать, пока не будет найден какой-нибудь выход, но утром его вдруг осенило, что эти странные провалы в памяти не что иное, как «испепеление», — а разве не из «пепла» должен был вновь и вновь воскресать вечно юный Феникс? — и что в фанатичных поисках универсального кода, управляющего человеческими мыслями с точностью хорошо отлаженного механизма, заключалось что-то очень порочное, приземленное и наивно-рациональное, ибо, говоря словами Пфайля, ценность не в законченной картине, а в вечно обновляющемся таланте живописца.

С того дня как Фортунат проникся этой истиной, овладение сознанием превратилось для него из жестокого, изматывающего поединка в нескончаемое наслаждение, и он восходил от ступени к ступени, даже не замечая их, когда однажды, к своему немалому изумлению, обнаружил, что уже обладает ключом

того могущества, о котором еще недавно не мог и мечтать...

«Раньше мысли облепляли меня, подобно пчелиному рою, они питались мною, — объяснял он Сваммердаму, с которым делился иногда тем, что в нем происходило, — теперь я по своему желанию могу отослать их на поиски пищи, и они вернутся ко мне, нагруженные драгоценным нектаром идей. Прежде они меня обирали, ныне — обогащают...»

Неделей позже, случайно заглянув в бумаги неизвестного, Хаубериссер прочел о похожем духовном феномене, описанном почти в тех же словах, какими он рассказывал об этом Сваммердаму, и с радостью убедился, что находится на верном пути, на который вышел сам, без всяких подсказок.

Это была та часть рукописи, которая казалась безвозвратно потерянной, так как страницы, склеенные влагой и плесенью, слиплись в один толстый пласт, однако, лежа на подоконнике, они подсохли на солнце и отделились друг от друга.

Фортунат чувствовал, что в его мышлении происходило нечто подобное.

В последние годы, до и во время войны, ему не раз приходилось читать о так называемой мистике, и все, что было связано с этой темной материей, невольно ассоциировалось у него с чем-то смутным, неопределенным, похожим на туманные грезы курильщика опиума... И хотя Хаубериссер нисколько не сомневался в правильности своего приговора, ибо то, что под видом мистики было у всех на устах, в действительности означало не что иное, как бестолковое блуждание в непроглядном тумане, однако сейчас он убедился в существовании реального мистического состояния, — его было трудно найти, но еще труднее проникнуться им, — которое не только не проигрывало в яркости впечатлений обыденной повседневности, но и намного превосходило в жизненной силе...