Густав Майринк - Т.1. Волшебный рог бюргера. Зеленый лик

— А как насчет старых ненужных вещей, барон? Надеюсь, хоть это пожертвовать в пользу несчастных сирот в ваших силах?

— А что, несчастные сироты так сильно нуждаются в ненужных вещах?

Благодетельная дама как будто не расслышала этот иронический вопрос, а может, просто сделала вид.

— Ну уж пару пригласительных билетов на большой осенний бал-маскарад вам придется у меня купить, барон! Предполагаемая выручка, перерассчитанная к следующей весне, вся без остатка пойдет на нужды инвалидов войны. Этот грандиозный благотворительный праздник, уж поверьте мне, барон, станет настоящей сенсацией: соберутся сливки общества, дамы в масках, шампанское, музыка!.. Кстати, хочу вас сразу предупредить, кавалерам, купившим не менее пяти билетов, герцогиня фон Лузиньян собственноручно прикрепит на фрак почетный орден милосердия!

— Ну что ж, спору нет, в подобных костюмированных танцульках есть особая пикантность, — задумчиво согласился барон, — ибо где, как не на благотворительном маскараде, любовь к ближнему обретает истинно евангельский смысл, ведь, пожалуй, только здесь левая рука не ведает, что творит правая [135] Мф. 6: 5 , а

какое, должно быть, наслаждение испытывают от своей щедрости богатые, если они еще и растягивают его блаженным сознанием того, что всей этой облагодетельствованной ими нищей братии надо еще... дождаться заветной милостыни и, стало быть, дожить до следующей весны! Что же касается меня, мефрау, то, признаюсь, я не настолько эксгибиционист, чтобы вот так, в открытую, на глазах у всех, носить в петлице непристойное свидетельство своего пятикратного, публично содеянного акта сочувствия... Но, конечно, конечно, чего не сделаешь ради прекрасной дамы!

— Итак, если я вас правильно поняла, барон, пять пригласительных билетов остаются за вами?

— Пожалуйста, мефрау, но, если вас не затруднит, — четыре, не более!

— Сударь, пожалуйста, сударь! Господин барон! — пролепетал чей-то слабый голосок, и худая грязная рука робко дернула барона Пфайля за рукав. Обернувшись, он увидел маленькую, бедно одетую девочку с ввалившимися щеками и бледными губами, которая, протиснувшись меж бочек с олеандрами, протянула ему какой-то конверт. В полной растерянности он уже полез было в карман за мелочью...

— Дедушка... он там, на улице... просил передать...

— Но кто ты, дитя мое? — понизив голос, спросил барон.

— Дедушка... сапожник Клинкербок... просил передать... а я его внучка... — запуталась вконец смущенная девчушка. — Вот... Что господин барон ошибся. И вместо десяти гульденов... Ну за ту последнюю пару башмаков, помните?.. Заплатил тыс...

Пфайль покраснел до корней волос и, чтобы заглушить слова малышки, энергично постучал серебряным портсигаром по столу, потом откашлялся и, пытаясь скрыть замешательство, поспешно сказал:

— Да-да, конечно, вот тебе двадцать центов на дорогу. Получилось как-то неестественно громко и официально, и

он, смягчив голос, прибавил, что все уже улажено, что ей надо идти домой, к деду, и главное — не потерять конверт.

Тогда, словно в подтверждение сказанному девочкой, меж зарослей плюща мелькнуло на секунду мертвенно-бледное лицо какого-то старика — ну, конечно, нельзя же такую огромную сумму доверять ребенку, не дай Бог, по пути к кафе потеряет, вот дед и сопровождает свое дитя, — который, видно, только что услышал последние слова барона и от волнения так расчувствовался, что утратил дар речи и вместо благодарности

издавал теперь лишь какие-то сдавленные хриплые звуки...

Не обращая на происходящее ни малейшего внимания, эмансипированная дама извлекла из своего ридикюля какой-то свиток и, педантично зарезервировав за бароном четыре билета, холодно попрощалась...

Некоторое время приятели сидели молча и, стараясь не смотреть друг на друга, с равнодушным видом барабанили пальцами по спинкам стульев.

Слишком хорошо знал Хаубериссер своего друга, чтобы задавать какие-либо вопросы: гордый Пфайль все равно ничего не скажет — насочиняет всяких небылиц, лишь бы не запятнать свою безупречную репутацию светского шалопая тяжким подозрением в сентиментальном сочувствии какому-то нищему сапожнику. А потому Хаубериссер молчал, лихорадочно подыскивая подходящую тему, которая бы, само собой разумеется, не имела ничего общего ни с «благотравительностью», ни с ремонтом обуви, а кроме того, не казалась бы притянутой за уши.

Это смехотворно простое дело с каждой минутой вырастало в мучительную проблему.

«До чего все ж таки трудно "поймать мысль", — подумал он, — и ведь ни один человек нисколько не сомневается в том, что мысли порождаются мозгом, увы, в действительности все наоборот: мысли вытворяют с нашим несчастным, измученным, неуклюжим сознанием черт знает что такое, — юркие, неуловимые, они куда более независимы, чем мы, люди».

И тут его осенило:

— Скажи-ка, Пфайль, — внезапно вспомнился тот жуткий лик, который привиделся ему в кунштюк-салоне, — скажи-ка, Пфайль (кому как не тебе с твоей эрудицией разрешить мои сомнения): уж не в Голландии ли возникла легенда о Вечном жиде?

Пфайль подозрительно взглянул на приятеля.

— Что это ты вдруг вспомнил о нем, уж не потому ли, что он был башмачником?

— Вот те раз! Но каким образом?

— Известно, что Вечный жид, настоящее имя которого Агасфер, был прежде обыкновенным иерусалимским башмачником. Когда Иисус в своем мученическом крестном пути на Голгофу— череп по-гречески— изнемог и хотел присесть и отдохнуть, Агасфер с проклятиями погнал его дальше. С тех пор ему самому отказано в покое — он должен скитаться, не зная смерти, до второго пришествия Христа.

Заметив, как вытянулось у Хаубериссера лицо при слове «башмачник», Пфайль торопливо продолжил свой рассказ, лишь бы поскорее отделаться от проклятой темы:

— В тринадцатом веке один английский епископ утверждал, что познакомился в Армении с неким евреем по имени Картафил, по словам которого, в определенные лунные фазы его плоть обновлялась и он на некоторое время уподоблялся Иоан ну Евангелисту — это о нем Христос сказал, что он «не вкусит смерти»... [136] Ср.: Мф. 16: 28 . В Голландии Вечный жид известен под именем Исаака Лакедема — так звали человека, который, проходя мимо каменного изваяния головы Христа, внезапно остановился и, вперив в священный образ безумный взор, принялся как одержимый выкликать: «Это он, он! Именно так он и выглядел!» Когда-то в музеях Базеля и Берна даже выставляли баш маки Агасфера — в одном левый, в другом правый — эдакие невообразимые бахилы, сшитые из шкур диких животных, длиною в метр и весом в центнер; нашли их по разные стороны одного из труднодоступных горных перевалов на итало-швейцарской границе и, не зная, как объяснить загадочное происхождение этих штуковин, пустили слух, будто бы они с ноги Вечного жида. Впрочем... — Пфайль нервно закурил сигарету, — впрочем, все это ерунда, интересно другое: дело в том, что за пару минут до того, как тебе пришла в голову странная идея спросить меня о Вечном жиде, пред моим внутренним взором внезапно возник портрет, — и притом необычайно явственно! — который я много лет назад видел в одной частной галерее Лейдена. Это был портрет Агасфера, и принадлежал он кисти неизвестного мастера: оливковый, словно отлитый из бронзы лик с черной повязкой на лбу производил невероятно жуткое впечатление — особенно глаза... Ни белков, ни зрачков, — как бы тебе это объяснить? — в общем, они походили на два провала, на две черные бездны. Долго еще преследовали они меня по ночам...