Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

И господин комиссар, не удостоив более ни единым взглядом плачущую племянницу, растерянных дам, мою матушку, взявшуюся было его умиротворить, свою расстроенную родственницу, весьма дорожившую, подобно всей родне, его благорасположением (ради этого они и отдавали ему своих дочерей), — вылетел из комнаты столь же стремительно, как и ворвался в нее четверть часа назад.

У господина комиссара имелись все основания составить самое невыгодное суждение о моих душевных склонностях. С детства я делала все возможное, чтобы это подозрение не только возникло, но и укоренилось в нем.

Он возбуждал во мне неизъяснимое чувство, весьма похожее на страх, что заставляло меня при виде его стремглав бросаться прочь; когда же ему удавалось все-таки поймать меня, я отвечала на его вопросы через силу, односложно, опустив глаза и краснея до ушей от непреоборимого смущения.

Его маленькая фигура, неприятно суетливые манеры, его бледное, искаженное саркастической усмешкой лицо, на котором светились, как два полированных изумруда, ярко-зеленые зоркие, с необычайным блеском глаза, не только на меня, но даже на взрослых и вполне рассудительных людей производили почти отталкивающее впечатление.

Однако, невзирая на мое неприличное стремление всячески избегать общения, на мой явный страх перед ним, господин комиссар обыкновенно все-таки подходил ко мне, что всякий раз, насколько я помню, оканчивалось весьма плачевно. В особенности памятен мне случай, когда он упросил моих родителей, чтобы я сопровождала его в театр, где он, по всей видимости, окончательно убедился, что я если и не совсем тупица, то уж по крайней мере близка к тому.

По дороге он повел со мной весьма живую и занимательную беседу, расспрашивая меня о множестве вещей, по поводу которых желал бы услышать мое мнение, — и этим опять поверг меня в замешательство. Вследствие его хитрой манеры вести разговор я никак не могла уразуметь, всерьез ли он говорит или хочет только меня поддразнить, опасаясь, что если я попадусь на его удочку, то он же надо мной и посмеется.

Однако, несмотря на его непрестанные разговоры и свое замешательство, я все-таки успевала заметить, что стоило нам задержаться перед витриной, на которую он желал обратить мое внимание, как тут же возле него возникали некие мужчины, одетые не слишком прилично и элегантно и что он, не здороваясь, шепотом, быстро, обменивался с ними какими-то словами. Я невольно сделалась более внимательной, и вот, когда мы остановились на Староместской площади у книжной лавки, что против ратуши, и принялись разглядывать выставленные там картины — при этом господин комиссар весьма занимательно рассказывал мне об их художественных достоинствах, — мне явственно послышалось, как посреди своей речи он прошептал стоявшему рядом господину: «Пока все без изменений. Сразу же после представления, прямо в театре, суфлера надлежит арестовать, а прежде чем вести его к нам, осмотреть в его присутствии все книги и бумаги у него на квартире, запечатать их и конфисковать». После чего сей господин, напевая себе под нос какую-то песенку, с самым безразличным выражением лица отвернулся и от витрины, и от господина комиссара, словно тот не только не передал ему страшного приказания, но и вовсе с ним не говорил.

Не помню уж, как я очутилась в театре, где господин комиссар усадил меня в одной из лож второго яруса. Наказав непрерывно кланяющейся ему распорядительнице, чтобы она присмотрела за мной в его отсутствие, он удалился, и более во все время действия я его возле себя не видела. Зато я замечала его фигуру то в партере, то на галерке, то в ложе, где сидели элегантные дамы, которых он, судя по их безудержному смеху и оживленному помахиванию вееров, развлекал наилучшим образом.

Я замечала его только потому, что он беспрестанно мелькал перед моими глазами. Мысли же мои устремлялись к сцене, но не туда, где сменяли друг друга пестрые картины, а к передней ее части, к будке суфлера, откуда по временам долетал до меня его голос, — он, верно, и не предполагал, какие тучи собирались над его головой. Сердце мое, исполненное участия и страха, болезненно сжималось. Кто мог бы его предупредить и каким образом? В моей романтической головке одно за другим возникали всевозможные подходящие к данному случаю способы, о которых я знала из книг, но, не находя ни одного из них осуществимым, я наконец подумала, что сию щекотливую миссию могла бы взять на себя распорядительница.

И когда она в антракте в очередной раз просунула голову в мою ложу, любезно осведомляясь, не угодно ли мне чего, я робко спросила, нельзя ли мне из этой ложи попасть на сцену.

Она с готовностью ответила, что дело это несложное, но попасть туда во время представления совершенно невозможно, потому как ни одному постороннему человеку нельзя появиться на сцене без особого разрешения дирекции, кроме разве что театрального лекаря и господина комиссара.

Стало быть, господин комиссар имеет доступ и на сцену! Это совершенно разрушало мои намерения, ибо я твердо была убеждена, что он немедленно догадается, зачем там появился бы посланный мной человек.

На моем лице, верно, отразились мои чувства, потому что распорядительница участливо спросила, что со мной.

— Со мной все в порядке, — ответила я печально, — вот только очень жаль, что никто не сможет предупредить суфлера о грозящей ему опасности.

— Какая же опасность может ему грозить? — сказала она, снисходительно улыбаясь моему детскому неразумию.

Я вспыхнула, оскорбленная ее тоном.

— Разве никто не может приказать арестовать его? — с раздражением возразила я ей.

Она снова хотела было улыбнуться, но на сей раз улыбки не получилось.

— Кому может прийти в голову приказать арестовать нашего суфлера, человека вполне порядочного и благоразумного? — ответила она несколько неуверенно.

— Разве у него не может быть тайного недруга, который мог бы его оклеветать? — говорила я, припоминая в эту минуту многие прочитанные мною рассказы, в которых происходило нечто подобное.

Распорядительница в ответ на это посмотрела на меня долгим и пристальным взглядом. Верно, и ей пришли на память пьесы с подобным сюжетом.

— У нашего суфлера, разумеется, нет ни единого недруга, — произнесла она робко, почти боязливо, глядя на меня все тем же испытующим взором.

Раздосадованная ее недоверием к моим словам, я умолкла, опасаясь сказать больше, чем это было уместно и прилично случаю, после чего распорядительница весьма быстро удалилась и ко мне уже не возвращалась.

Когда занавес опустился в последний раз, ко мне подошел господин комиссар с тем, чтобы проводить меня домой. Однако он тщетно предпринимал попытки узнать, понравилась ли мне пьеса и какой эпизод произвел на меня особенно сильное впечатление, — я не могла дать ему сколько-нибудь вразумительного ответа.