Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Леокад побледнел как мертвец.

— Остановись, брат, хотя бы только на сегодня остановись, если не хочешь совершенно уничтожить меня в моих собственных глазах! — вскричал он с такой мольбой в голосе, что Клемент почувствовал сострадание к нему и замолчал, отложив спор на будущее.

Молча дошли молодые люди до городских ворот, молча миновали Страговский монастырь, но едва они вышли на Оструговую улицу, как остановились пораженные.

Впереди над затянутыми вечерним сумерком холмами взошла полная луна, будто и она пожелала внести свою лепту во всеобщее торжество. Но что это так ярко светит невдалеке? Похоже, другая луна поднялась из белого тумана над Влтавой?

Нет, то не луна. Золотой нимб святого Игнатия вызывающе ярко сиял во мгле, отражая лунный свет. Братья отвернулись — Клемент с раздражением, гневно, а Леокаду почудилось, будто острый нож коснулся его сердца. Торопливо спустившись по крутой лестнице, они подошли к дому, выходившему фасадом на Оструговую.

Еще с улицы они услышали грубый и злой мужской голос, доносившийся из окон второго этажа. Клемент холодно отвел взгляд, братья вошли в подъезд, который был хорошо освещен, что могли позволить себе тогда лишь немногие.

Этот дом принадлежал высшему имперскому военному и гражданскому комиссару в Чехии господину фон Наттереру.

Несмотря на то, что сыновья еще не вернулись домой, имперский комиссар приказал подать ужин точно в назначенное время. Он уже садился с гостями за стол, когда молодые люди показались в дверях. Не смущаясь присутствием посторонних, господин Наттерер встретил сыновей выговором, словно набедокуривших школьников, хотя Клемент был уже доктором общего права, а Леокаду предстояло получить эту степень в недалеком будущем. Они посмели отослать домой пустой экипаж и пошли пешком, когда следовало ехать, отговаривались, как бабы, головной болью, надеясь избавиться от нее прогулкой при луне! Подобные обстоятельства не были учтены в распорядке дня на сегодня, а имперский комиссар составлял распорядок для всего дома, семьи и прислуги лично, едва открыв поутру глаза. Все это дало ему повод для пространных и бурных словоизлияний о непослушании детей, распущенности современной молодежи, расхлябанности и безнравственности, царящих во всем мире. Не было забыто и известное пророчество о том, что человечество, погрязнув в трясине пороков и всевозможных грехов, среди которых на первом месте стоит дерзкое неповиновение старшим, в этой трясине и утонет, как ясно показывает пример Франции, — пока наконец его не высечет розгой один из императоров, ввиду всеобщего безобразия взявший в свои руки власть над миром. Высечет неумолимо и весьма чувствительно, так что оно встрепенется, проворно вскочит на ноги и застынет в приличествующей ему позе. Имперский комиссар надеялся увидеть таким спасителем цивилизации всемилостивейшего австрийского императора Леопольда.

Братья выслушали нотации и политические сентенции отца молча, стоя за своими стульями, как предписывалось строгостями семейных правил. Лишь после того, как он кончил говорить, они сели за стол к гостям, из которых не нашлось никого, кто хотя бы слово сказал в их защиту.

В абсолютистскую эпоху, знавшую не граждан, а только подданных, обязанных повиноваться беспрекословно, без права возражать или роптать, точно малые дети, с которыми родители поступают не по закону, а по своей воле, в семьях, всегда являющихся зеркалом общественных отношений, дети были обязаны подчиняться родителям как подданные государю. Никто не жаловался на волю правительства, никому не приходило в голову восставать против родительской воли, и каждый случай неподчинения, стремление к самостоятельности, к самоопределению, попытка добиться этого приравнивались к кощунству. Кто сосчитает, сколько мыслящих людей загубило это несчастное направление, сколько энергических характеров обессилело, сколько светлых умов подавило! Сколько горячих сердец было доведено до отчаяния оттого, что жизнь сломана, лишена всякого смысла, не устремлена ни к какой пользе? Не так уж давно преодолели в старопражских семьях — наиболее консервативном нашем слое — этот стиль жизни, а сколько жертв принесено, сколько подававших лучшие надежды жизней окончились трагически!

И все-таки среди семейных и чиновных самодержцев ни один не пользовался такой славой, как имперский комиссар. Жена и дети смели подавать голос только по его приказанию, прислуге не полагалось иметь своего мнения, а подчиненным — мыслей. Предписание, спущенное в канцелярию из высшей инстанции, было для него единственным руководством к действию и определяло его взгляды. Кто же дерзал хотя бы вздохом выразить протест, на того обрушивался его гнев, выражавшийся не только в словах, но и в действиях. А в такие минуты имперский комиссар обычно себя не помнил.

Однако господин Наттерер требовал повиновения и слепого подчинения приказам свыше не только от других, он и сам был лучшим примером, как следует относиться к своим обязанностям. И если бы, не желая того, он допустил какую-либо ошибку или совершил тяжкий проступок, то наверняка не стал бы рассуждать, что ему делать, как повар короля Франции, заколовшийся собственной шпагой из-за того, что королю не понравилась приготовленная им рыба. Дома он строжайшим образом соблюдал раз и навсегда заведенный порядок, на службу приходил первым и уходил последним, никогда ничего не проглядел, не упустил, не забыл. Он появлялся в подвластных ему казенных складах и мастерских не только в положенное время, но и вовсе неожиданно — среди ночи, в сильную метель, во время грозы. И если ему случалось обнаружить малейший беспорядок, он, невзирая на мольбы, без долгих разбирательств и протоколов вытягивал виновного арапником по спине и выгонял за ворота. Все, что писали в канцеляриях, проходило через его руки, и не дай бог, если где-нибудь отсутствовала нужная точка или запятая или было не очень красиво написано, — в подобных случаях он сразу же делал вычет из жалованья злополучного писаря, а штраф переводил в пенсионный фонд, нимало не заботясь, имеет ли на это право. Пряжки на башмаках, ленточки в косах, пуговицы на форменном платье подчиненных — все подлежало его строгому суду, все должно было выглядеть словно только что вышедшее из-под утюга, блестеть, сверкать. С той же бесцеремонностью, с какой следил он за внешним видом подчиненных, пекся он и о состоянии их умов. Не считаясь ни с чем, обшаривал конторки, отыскивая запрещенные сочинения, которые печатались в тайных типографиях за границей и в огромном количестве распространялись повсюду. Он регулярно посылал в полицию за подробными перечнями подобных изданий, и это было его единственным чтением. Только что входившие в моду тайные общества не имели другого столь же заклятого врага, как он. Все, чего бы ни пожелал, ни высказал и ни позволил себе государь, было для него свято. Он принимал это не рассуждая, как некую религиозную догму, размышлять и рассуждать по поводу которой было бы тяжким грехом. По сей причине он едва не подал в отставку при покойном императоре. Испросив особую аудиенцию, он чуть ли не со слезами на глазах стал говорить, что его величество ставит свой трон под удар, снисходительно относясь к тайному движению в подвластных ему землях. Императору стоило большого труда его успокоить. Он доказывал, что его верный слуга преувеличивает, что все это вовсе не так опасно, как на первый взгляд кажется, и нет никакой надобности опасаться тайных иезуитов, оказывавших тогда огромное влияние на некоторые сословия. Наттерер не благожелательствовал иезуитам, видя в англиканской церкви, сосредоточившей светскую и духовную власть в руках государя, идеал национального вероустройства. Не раз уже во время служебных бесед осмеливался он советовать императору последовать примеру Генриха VIII.