Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Быть может, всевышний внял ее просьбе и ниспослал ей искус, чтобы испытать ее?

Если так, то он не совсем верно ее понял. Не о том она молила, иной битвы жаждала, — такой, когда противники смело выходят друг другу навстречу, когда можно видеть, какое у них оружие, а потом смело извлечь из ножен клинок и броситься на врага, но не этой мучительной, немой, когда враг невидим, оружие его неизвестно… А что, если, тяжело ранив ее в начале боя, он предпримет еще и новое наступление? Нет, такого сражения, которое заставило бы ее бледнеть, трепетать, теряться, она вовсе не хотела… Как она ошибалась! Думала, что навеки похоронила первую детскую мечту своего сердца, и вот — пожалуйста — тот, кого она должна была похоронить в душе, сегодня предстал живым, во всем обаянии юношеской красоты, маня в свои объятия, и она позволила себя увлечь…

Нет, еще не позволила!

Как обманывалась она, полагая, что из ее памяти начисто стерлись те зимние вечера, когда она под охраной Леокада Наттерера возвращалась домой из студенческой церкви, куда ходила в сопровождении старой няни на проповеди по пятницам и средам в продолжение всего великого поста. Весело было вдвоем! Болтали наперебой обо всем и ни о чем, но так искренне, смеялись до колик, когда, увлеченные беседой, сталкивались нос к носу с каким-либо ворчуном, а тот останавливался и нудно отчитывал их за слепоту и невнимательность, или когда случалось поскользнуться, а не то и плюхнуться в снег няньке, или вдруг поднималась такая метель, что они теряли дорогу, или падала с водостока сосулька в локоть длиной, прямо им под ноги… Как радовалась она этим прогулкам, как ждала их от недели к неделе, с года на год, и не было у нее тогда большей радости! Однажды — Ксавера была тогда еще наполовину ребенком — она возвращалась домой с проповеди, как вдруг за ней бросились следом несколько молоденьких студентиков, очарованных ее личиком, улыбнувшимся из-под отороченного мехом капюшона. Они набивались в провожатые, не слушая ни просьб, ни увещеваний старушки. И в этот момент появился молодой Наттерер. Он тоже возвращался домой из церкви, которую была обязана посещать вся университетская молодежь, и, увидев издалека, что происходит, мигом разогнал шалунов и предложил ей себя в качестве покровителя. Вот это было приключение! Сколько она потом ночей не спала, без конца припоминая все подробности! Бабушка отправила на следующий день новоявленному рыцарю благодарственное письмо и позволила внучке принимать его покровительство. Бабушкина покладистость объяснялась очень просто: предусмотрительный отец Иннокентий, не упускавший из виду будущую миссию Ксаверы, сказал пани Неповольной, что не будет лишним, если девушка уже теперь станет привыкать к обществу учтивых, хорошо воспитанных молодых людей из лучших домов Праги, а ее юный рыцарь был из такой семьи, что лучше и не придумаешь.. Его отец, человек полувоенный, разумеется, не особенно жаловал духовное сословие, но было известно, что к ученым людям он относился еще хуже. Сыновья прошли у него суровую школу, и можно ли было думать, что он не внушил им своих правил? Оба молодых человека резко выделялись среди прочих студентов, а старшего за его серьезность и необыкновенные для его лет познания все называли молодым мудрецом и, принимая во внимание влиятельное положение отца, пророчили обоим блестящую дипломатическую карьеру. Братья Наттерер редко бывали на студенческих вечеринках: они неохотно оставляли в одиночестве свою мать, которую очень любили и которая вот уже много лет была больна не только телесно, но, похоже, и душевно, как по крайней мере перешептывались многие, припоминая всем известный случай из первых лет ее замужества — случай, удививший всех, после которого никто уже не видел на ее устах улыбки.

Получив позволение сопровождать домой Ксаверу, Леокад теперь постоянно занимал при ней свое место. Их прогулки возобновлялись ежегодно, молодые люди встречались уже почти четыре года подряд. И минувшей зимой они мерили своим легким, упругим шагом заснеженные, по-вечернему сумрачные улицы, робко прижимаясь друг к другу. С бьющимся сердцем слушала Ксавера, как юноша тихим, прерывистым от волнения голосом поверяет ей свою сокровенную мечту: как был бы он счастлив, если бы мог сопровождать ее всегда и всюду, на всех дорогах жизни, и, устраняя с ее пути сорные травы, терн, каменья, усыпать его розами, срывать для нее звезды с неба. Она не мешала ему изливать свои чувства, и слова эти, многократно повторенные, сделались как бы его ежедневной молитвой. Она позволяла ему брать ее руку в свою, выдающую трепетную надежду на лучшее будущее, и прижимать к груди. Лишь имея опорой его любовь, могла она навсегда покинуть свой печальный дом, скучный сад, где знала наперечет каждую травинку, войти в тот мир, который так манил ее своим блеском… Могла ли она не поощрять его чувство?

Но вот неожиданно наступил день, когда бабушка сама открыла перед ней весь мир, научила, как лучше пользоваться благами жизни, дабы не пришлось вкусить ее горечи, как умудриться дольше остаться красивой, молодой, привлекательной, страстно любимой, как всего вернее заслужить почет и славу на земле и святой нимб на небесах. И теперь, когда, ослепленная блеском и значительностью такой судьбы, она зажмурила глаза и заткнула уши, чтобы ничего не видеть, кроме своей прямой цели, и не слышать других голосов, когда она решительно порвала с прошлым, подавила в себе все ненужные теперь чувства и симпатии, стремясь остаться свободной, принадлежать одной себе, и уже вкусила от всех обещанных ей радостей, столько побед одержала, считая себя куда счастливее самой принцессы, молившейся сегодня невдалеке от нее под княжеским балдахином, — теперь вновь возник перед нею ее скромный друг, с которым она делила тихие часы своего счастья, счастья обычного, ребяческого, и от этого на душе у нее стало так отрадно, что она сразу забыла все свои планы на будущее, наслаждения, в которых она купалась, и те, что еще ожидают ее… Ей показалось, что только рядом с ним она была вполне счастлива, вполне довольна жизнью и, точно в сладком забытьи, она оставила в его руках перчатку — память об этом последнем их свидании.

Как не прийти в отчаяние?

Что это было за наваждение? Может быть, это любовь? Но ведь бабушка предостерегла ее, убедительно доказав, что чувство делает девушку рабыней, и даже еще ужаснее — жена, влюбленная в своего мужа, предстает перед ним в смешном виде, скоро ему надоедает, делается обременительной, и он всегда рад забыть о ней с соперницей, которая лишь играет в любовь и оттого всегда бывает нова и интересна.

Нет, внезапно нахлынувшее на Ксаверу чувство еще не было любовью. Способная горячо и глубоко чувствовать, только введенная в заблуждение коварными советами опекунши, она услышала заговоривший в ней голос природы, а он побуждал ее пойти навстречу любящему сердцу, сердцу, жаждущему ответного чувства, готовому сделать ее счастливой, открыть перед ней иной путь, повести к иным целям.