Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

В годы войны, когда лукавые поставщики во что бы то ни стало старались нажиться, имперский комиссар своей суровой, более того — неумолимой, честностью оказал правительству столь большие услуги, что сделался одной из самых влиятельных фигур при дворе. Пражане тоже глубоко уважали его за эти качества, и все-таки мало находилось желающих встретиться с ним лишний раз, а кто не имел к нему срочного дела по службе, не только не искал его общества, но, более того, увидев издали, сворачивал в переулок. Все чувствовали себя рядом с ним точно на вулкане, где всякую минуту может начаться извержение, а он и не заметит, кого сожгут горячие потоки лавы. Имперский комиссар, разумеется, знал мнение о себе, и оно ему льстило, как признание его огромных, неоспоримых достоинств, высоко ставящих его надо всеми, а также как выражение чрезвычайной почтительности.

Госпожа Наттерер сидела во главе стола напротив супруга. Она не подняла глаз, когда он отчитывал перед гостями сыновей, и ее бледное лицо не изменило своего выражения. Почти прозрачная от бледности и худобы, она, казалось, непрестанно испытывала острую боль, и было похоже, что в какое-то страшное мгновение своей жизни она вдруг окаменела от ужаса и навсегда превратилась в изваяние. Муж обращался с ней, если это было вообще возможно, еще бесцеремоннее, чем с другими. В его глазах она имела куда меньше прав, чем любая служанка: тем он был вынужден оставить по крайней мере хоть какую-то тень свободы и собственной воли. Ей же и того не полагалось. Она жила в своей золотой тюрьме как рабыня, в полной зависимости, была орудием, действующим по его приказанию, вещью, которую он взял у ее отца для своего удовольствия и обращался с ней так, как ему было угодно.

Всякий, кто хотя бы раз был свидетелем домашнего мученичества этой бледной обессилевшей женщины, не мог не испытывать к ней глубокого сострадания и уважения, когда видел, с каким молчаливым достоинством она все переносит. Стоило ей поднять на кого-нибудь свои все еще прекрасные глаза, полные невыразимой тоски, как становилось ясно, что натура ее восстает против вынужденной покорности и преданности, что в ней горит огонь тайного сопротивления, и это снедает ее душу и подтачивает ее силы. Один супруг не замечал, как она слабеет: изо дня в день он созывал гостей на обеды и ужины, которые очень любил, а ей вменялось в обязанность все продумать до мелочей и позаботиться, чтобы гости остались довольны. И только когда уходил последний гость, а имперский комиссар с помощью самого сильного из лакеев пошатываясь брел в свой кабинет, ей дозволялось наконец покинуть пиршественный зал. Как часто сыновья уносили ее в постель полуживую от усталости! Ночи напролет сидели около нее! Не хотелось ей отпускать их, и она боролась со сном, так ей необходимым, лишь бы еще любоваться их ясными взорами, играть кудрями, целовать их, слышать их голоса, наслаждаться их присутствием… Ах, ей было известно, что дни ее сочтены, что скоро придется ей покинуть своих прекрасных сыновей, а ведь только благодаря им узнала она радость жизни, их посвятила служению человечеству, чтобы искупило оно наконец грехи, истерзавшие ее больное сердце и превратившие ее в одно мучительное умирание…

И сегодня сыновья на руках отнесли ее в спальню.

Двери летнего одноэтажного домика были открыты настежь, чтобы приятный вечерний воздух, напоенный ароматом цветов, пронизанный лунным серебром, беспрепятственно попадал в красивый, прохладный зал, убранный в виде грота. С потолка спускались искусственные сталактиты, ковер на полу напоминал цветущий луг, а по мраморным стенам расстилал свои крупные глянцевые листья темно-зеленый плющ. В глубокой нише справа бил из замшелой скалы чистый как слеза ключ, терявшийся затем среди высоких растений, а напротив, в левой нише, в сени цветущего розмарина, стояла статуя святой девы, красиво вырезанная из дерева. Она была облачена в платье из белой шерстяной ткани, поверх которого ниспадал тяжелыми складками дорогой плащ голубого бархата, подбитый розовым муаром, хрустальная звезда и полумесяц украшали золотую диадему. У ног статуи стоял небольшой пюпитр со скамеечкой для коленопреклонений из мягкого мха, а на нем лампада в виде рубиновой розы. Ксавера заботилась, чтобы она никогда не угасала.

Посреди грота стоял стол, уставленный всевозможными дорогими яствами, а ключница, должно быть, уже в пятый раз вносила все новые и новые кушанья. В центре стола красовался золотой канделябр в виде небольшой башни, который пани Неповольная зажигала только по особо торжественным дням. Сегодня как раз и был такой день: ужин завершал целую череду часов ее душевного ликования, тщательно замаскированного необыкновенной любовью к богу. Не упуская ни малейшей подробности, она рассказывала обо всех событиях минувшего дня отцу Иннокентию, с холодным и важным видом сидевшему между бабушкой и внучкой в покойном, обитом алым шелком кресле, специально для него изготовленном.

Преисполненная радости по поводу полной удачи религиозной процессии, пани Неповольная не замечала, что Ксаверу, только недавно сиявшую от счастья и гордости, словно подменили: опустила голову, бледна, едва прикасается к кушаньям и отвечает невпопад. Не заметила она, как девушка встала и вышла из грота, чтобы побыть одной в темных аллеях обширного сада, обнесенного высокой средневековой стеной с зубцами, и теперь так же надежно охранявшей территорию дома «У пяти колокольчиков», как в те тревожные времена, когда могущественные патрицианские семьи не на жизнь, а на смерть схватывались между собой, подобно королевским войскам на полях сражений.

Иезуит, напоминавший своим строгим и мрачным обликом скорее монаха, чем священника весьма свободного по уставу светского ордена, и сегодня слушал свою гостеприимную хозяйку молча, без малейшего признака какого бы то ни было интереса или волнения. Это сбивало ее с толку, и тогда рассказ становился непоследовательным, детали менее точными, но отец Иннокентий одной фразой, а чаще всего одним словом, как бы нехотя оброненным, показывал, что не только ничего не упустил из ее рассказа, но уже давно предвидел, продумал и обобщил те события, о которых ему она сегодня говорит, а также учел возможные их последствия и значение для святой матери-церкви. Ощутив прилив новых сил, пани Неповольная призывала на помощь всю свою находчивость, лишь бы доставить величавому гостю новые занимательные сюжеты для досконального изучения, ибо только таким образом и удавалось ей удержать его при себе, в противном случае он мог ускользнуть с быстротой и ловкостью змеи.

Настоятель новоместской обители в полной мере проявил то блестящее знание людских сердец, которым так гордились иезуиты, ставшие именно по этой причине сильными и знаменитыми, когда рекомендовал богатой, прекрасной собой и весьма деятельной соседке из дома «У пяти колокольчиков» в качестве духовника одного из самых ученых богословов ордена — аскетичного отца Иннокентия. Он не мог доверить ее более подходящему лицу, если хотел, чтобы вдова, полновластная владелица большого состояния, опекунша единственной внучки, всегда хранила христианскую любовь, уважение и преданность ордену иезуитов. Менее просвещенным она бы попросту пренебрегла, менее строгого перестала бы уважать, любезного немедленно подчинила бы себе, но об эту ледяную скалу в священнической сутане, как она нередко с тайными слезами называла про себя своего исповедника, таившего в себе столько драгоценных достоинств духа, разбивались вдребезги все ее капризы, прихоти, уловки и причуды. Он неизменно сохранял выражение холодного величия человека, высоко стоящего над мирской суетой. Его нисколько не трогали даже самые ее хитроумные маневры, он просто не замечал их, и в продолжение тех многих лет, что выпало ему бдеть над спасением души своей духовной дочери, видел в ней не более как самый верный во всем городе инструмент для умножения славы и укрепления мощи ордена иезуитов, а это было для него равносильна умножению славы и укреплению мощи господней. Отец Иннокентий не был лицемером, как поначалу думала о нем его овечка, сама великая мастерица притворяться, он был священнослужителем по убеждению, вдохновенным иезуитом, до глубины души проникнутым верой в важную миссию ордена, слепо ему преданный и превыше всего убежденный в благотворной сути обязанностей, возложенных лично на него, был горд, что выполняет их все до единой, причем не просто во исполнение требований настоятеля, а по собственной воле. Когда прекрасная вдова с наигранной стыдливостью пожаловалась, что ее буквально осаждают поклонники, он дал ей краткий совет, как избегать этого, забывая за молитвой их безумные и пустые речи; когда же она призналась, что не может отказаться от суеты светской жизни, ибо ей приходится таким путем успокаивать свое сердце, пылающее страстью к мужчине, любить которого грех, — он не только не проявил ни малейшего любопытства, чтобы узнать, кто же является предметом этих пламенных вожделений, но и наложил на нее строгую епитимью за нечистые желания сердца. Как часто, уязвленная в своей женской гордости, мечтала она вырваться из-под его власти, воспротивиться его влиянию, но он крепко держал ее в западне честолюбия, им же разбуженного, время от времени подхлестываемого и раздуваемого с таким уменьем, что эта страсть пересилила у нее все прочие. Стоило ему хотя бы намеком упомянуть сочинение, где он якобы писал о судьбах святой католической церкви в Праге, издать которое не представлялось возможным, пока иезуиты вновь не станут хозяевами положения, как она сразу же превращалась в кроткую и послушную овечку. Занять в этом сочинении видное, даже более того — выдающееся место, принудить эту ледяную скалу в священнической сутане непременно выразить ей в книге свое восхищение, восхищение, на которое он был так скуп в действительности, быть прославленной и увековеченной именно его пером — ведь известно, что оно самое возвышенное и пламенное изо всех прочих, — наказать его таким образом за все те раны, что он нанес ее гордости, было наивысшей, тайной целью всех ее намерений и стремлений. Только имея в виду эту цель, она еще кое-как переносила унизительное сознание того, что он дерзал не замечать, как она хороша собой.