Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Водить дружбу с ювелиршею было для матушки пределом мечтаний, — лишь тогда она в полной мере прочувствовала бы, каких высот достигла и, пожалуй, не поручилась бы за себя, что совсем не возгордится, обретя право величать ювелиршу матушкой, как принято между сватьями. Да и Черный Петршичек, хоть он это и отрицал, не мог целиком освободиться из-под влияния регентши; с нею одной разговаривал он без своих обычных выпадов против женского пола, превосходно понимая, что в ее лице имеет достойного соперника. Союз обоих этих семейств он полагал делом не только естественным, но и желательным. О том, чтобы выдать Стасичку за Фердинанда, он, как и ее мать, подумывал с давних пор и нередко говорил себе, что уж вот это дело надо бы непременно спроворить. Но расположены ли эти двое молодых людей друг к другу, существует ли между ними душевное влечение, хотят они стать супругами или не хотят, — таким вопросом он не задавался, поскольку сие обстоятельство не имело в его глазах ни малейшего значения. Ему даже в голову не приходило, что именно об этом он обязан был осведомиться в первую очередь и в последнюю — обо всем остальном. Тому, кто высказал бы подобную мысль, он наверняка дал бы резкую отповедь, будучи убежден, что детей вообще решительно незачем спрашивать, что чем больше им потакаешь, тем хуже, и что единственно взрослые вправе решать их судьбу. Вот ведь своего-то Франтишка он ни разу в жизни ни о чем не спросил, никогда не давал ему воли, — а посмотрите, какой вышел из него славный паренек, все кругом его лишь нахваливают. Ему было хорошо известно, что ювелирша разделяет его взгляды на воспитание. Дети у ней ходили по струнке; очевидно, и младший не был исключением. Про Стасичку Черный Петршичек даже и не вспомнил, а если бы и вспомнил, то скорей всего лишь пожал бы плечами, промолвив с презрением: «А, эта!», из чего явствовало, что он отводил ей место среди самых ничтожных людей.

Ювелирша довольно часто навещала Черного Петршичка. Она любила играть в лотерею — шутки ради, как она утверждала, — и просила его истолковать ее сны, что якобы помогало ей угадывать числа. Вполне подходящий случай перемолвиться о том, о сем, да при его-то светлой голове… Хозяйка «Барашка», предвкушая удачу, пребывала в блаженном ожидании.

— Ступай пробегись немножко, ты просто на себя не похож, — говорил Петршичек брату, когда тот возвращался вечером после занятий пением тяжело дыша, словно он ворочал там огромные камни.

Повторять это дважды никогда не требовалось: сразу же после того, как была почищена на ужин и съедена картошка, Франтишек выскальзывал из тесной будки на улицу — передохнуть немного и подышать свежим воздухом.

В те времена, особенно поздними вечерами, Конский рынок выглядел мрачным и пустынным, напоминая собою площади некоторых забытых богом, удаленных от больших трактов провинциальных городишек. Подобному впечатлению способствовали расположенные поблизости бастионы, превратившиеся в руины, где облюбовали себе место для ночлега бродяги обоего пола. Никто не посоветовал бы вам подходить близко к этим вертепам. Постоялые дворы бывали заполнены главным образом крестьянами; горожанин заглядывал сюда редко, навещая эти заведения лишь в том случае, если возникала надобность разыскать там кого-нибудь из мужиков, к которому у него было дело. Заселен Конский рынок был не густо: лишь кое-где вздымался большой дом в несколько этажей, а множество остальных домов были маленькие, невзрачные, низкие, построенные наскоро их владельцами на месте пожарищ, этих печальных памятников последней осады Праги {47} 47 …этих печальных памятников последней осады Праги… — Имеются в виду события 1741 г., когда во время войн за австрийское наследство саксонские войска заняли Прагу. , когда, как известно, большая часть Нового и Старого города сгорела дотла. В сочельник, после того как покупатели и продавцы покидали Конский рынок, жизнь здесь совсем замирала, утихал шум и на всем пространстве воцарялась мертвая тишина, лишь изредка нарушаемая глухими отголосками кровавой драки на бастионах, либо пением, доносящимся из открытых окон отдельных трактиров, либо тоскливым криком стражника из будки на Водичковой улице, который, уловив звук родной речи, приветствовал таким способом своего незнакомого земляка.

Погруженный в задумчивость, неспешно прохаживался Франтишек вдоль ряда столбов за палатками, на которых висели слабо светящиеся фонари. Время от времени он вдруг резко останавливался и, запрокинув голову, жадно всматривался в бриллиантовые узоры на небесах, будто тщась угадать, а затем объяснить человечеству, что они предвещают. Соскользнув с высот, взор его обыкновенно падал на дом «У барашка» и задерживался на нем с еще большей пытливостью, хотя дом по внешнему виду не представлял из себя ничего особенного. Он ничем не выделялся среди своих соседей, был таким же двухэтажным, о двух окнах по фасаду; на зубчатом его фронтоне тоже красовалась какая-то фигурка. Правда, внутри он был просторен, а его вытянутый в длину, глубокий двор являлся гордостью всех его владельцев. От соседнего дома его отделяла невысокая поперечная стена; поверх нее издали была хорошо видна галерея, на которой зеленел Стасичкин розмариновый садик. В этот час над ним мерцала красная, словно рубиновая, звездочка, — то был огонек свечи на столе, стоявшем посреди горницы, где начиная с детских лет провел Франтишек у черной кафельной печи столько воскресных вечеров, где хорошо изучил каждый уголок, каждый предмет старинной утвари, где изо дня в день учил Стасичку…

Прислонясь к стене противолежащего дома и глядя на рубиновую звездочку, он воспроизводил мысленно все, что вокруг нее сейчас происходит. Он видел, как матушка, сидя за большим, добела выскобленным столом, подсчитывает дневную выручку, пряча деньги, по стародавнему обычаю, в длинный чулок; видел, как старая служанка раскладывает по постелям горы перин и подушек; видел, как Стасичка, сгорбившись на скамеечке в своем уголке, поглаживает кошку…

О чем она сейчас размышляет? Да и размышляет ли вообще? Может, бездумно смотрит на завораживающие языки пламени… Разгневалась ли она на него взаправду, когда застигла его на том, что он украдкой разглядывает ее, стремясь проникнуть в тайники ее души? Так ли уж было это ей безразлично? О, скорее всего на самом деле рассердилась, ведь он видел, как она вспыхнула, — без сомнения, исключительно от злости. Да нет, вовсе не злилась она, ведь ее решительно не трогает, взглянет или нет на нее такой человек, как он. Если бы он ее хоть капельку занимал, она бы непременно после уроков обратилась к нему с какими-нибудь словами, с каким-нибудь вопросом. Однако ни одна мелочь не указывала на то, что она им интересуется. Она встречала его всегда молча, здоровалась кивком и молча следовала за ним, накинув на голову свою клетчатую шаль. О нет! Не от гнева она вспыхнула, встретившись с его взглядом, ведь даже гнева ее он, по-видимому, недостоин, а внезапный румянец… так это мог быть всего лишь отсвет огня.