Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

— Хорошо же вы обо мне думаете, святой отец, — оборонялась хозяйка «Барашка». — И что это вам, Петршичек, вздумалось в такой великий праздник толковать о мирских делах? Видите, как вы рассердили Стасичку, уж она от нас бежать собралась.

Стасичка действительно поднялась со своего стула, однако гнева лицо ее не выражало — на нем читались только сильное волнение и беспредельный страх. Она несколько раз тряхнула головой, точно хотела огромным напряжением мысли осознать нечто для нее непостижимое, однако ни одним звуком не дала понять, о чем думает; затем, ни на кого не взглянув, направилась к выходу, да не обычной своей безвольной, вялой поступью, а широким, решительным шагом, как будто спешила по ждавшему ее неотложному делу.

— Не запугивайте нас, матушка. Мы и сами с усами. Никуда ваша Стасичка не денется, подуется немного и перестанет, — хрипло покашливая, сказал Черный Петршичек. — Она и убежала-то потому, что стыдлива, как положено девице: не хочет, чтобы мы заметили, сколь приятны ей разговоры о ее замужестве. Ох уж мне этот чепец!

Франтишек вышел на галерею, но не мог долго оставаться возле освещенных окон, откуда его ушей достигал язвительный смех брата; вдобавок и снизу, со двора, доносился громкий шум. Франтишек передвигался все дальше и дальше, пока не вступил в густую тень на том краю галереи, что был обращен к садам Панской улицы, где по весне распевали соловьи, тревожа безмятежные сны Стасички, почивающей в своем устланном пуховиками склепе.

Он перегнулся через перила; взволнованному юноше показалось, будто он заглянул в некий призрачный мир. В нескольких шагах от него слышались пьяные голоса, конский топот, качались из стороны в сторону яркие пятна света от фонарей, перебранивались слуги… То был голос и обличье обыденной жизни, а здесь, за этой изгородью разлит благостный покой; лунная ночь набросила на все свой светлый покров, посеребрила деревья и траву; дремлющие бутоны и цветы осыпаны жемчугом, повсюду разлиты нежное сияние и сладкая, исполненная таинственности истома, прозрачная белизна, — здесь небо…

Да, да, он на небесах… Вот прошелестело что-то рядом. Ах! Стасичка стоит возле него. Он сделал было движение наклониться через перила, но не смог, взгляд не повиновался ему, следуя только велению сердца; некая удивительная, неведомая сила проснулась в нем, завладев его мыслями и сердцем, так что он волей-неволей должен был подчиниться ей и впервые прямо посмотреть девушке в лицо. Во взгляде его отражались и печаль, и отчаяние, и немой вопрос; он слышал, как колотится у него сердце, и в смятении накрыл своей ладонью лежавшую на перилах Стасичкину ручку.

Ручка затрепетала, но не сделала попытки высвободиться из плена и, дрожа, осталась там. А по лицу Стасички пролетело столь знакомое ему розовое облачко. О, так, стало быть, не пламя, пылавшее в печи, зажигало румянец на ее щечках, а жар сердца, горячо бившегося тем же чувством, что и его собственное? Она опустила глаза, но всего лишь на один миг, снова устремив их на него. Милостивый боже! Неужто две лучистые звезды, что во сто крат ярче и красивее тех, при свете коих он так часто бродил ночью наедине со своими горестными мыслями о ней, могли быть совсем еще недавно мертвенными зрачками, с полнейшим равнодушием останавливавшимися на всем, что окружало, зрачками, в которые он пробовал заглянуть, пытливо ища в них чувство и мысль?

Да, да, он на небесах…

Стасичка — взволнованная, одушевленная, прекрасная, какой он никогда не видел ее даже в своих снах, улыбнулась впервые за все время, как он ее знал, — ему улыбнулась! В улыбке этой были признание, и вера, и надежды…

И закружилась у Франтишка голова, знакомые видения со всех сторон обступили его. Он летел, летел на крылатом коне над цветущей равниной, под звуки чарующей песни, и в глаза ему заглядывали очи чернее самого черного бархата, румяные уста улыбались ему, нежные руки обвились вокруг шеи… Ах, это уже не призраки, сон обратился в явь, Франтишек держит в своих руках эти милые руки, он прижимает их к своим губам!

Да, да, он на небесах…

— Куда же это наша девица запропастилась? — обеспокоилась в конце концов матушка, видя, что Стасичка все не возвращается в горницу. — Не иначе, стоит на галерее с непокрытой головой! О, господи! Что я вижу! Там у порога лежит ее теплая шаль! Видно, соскользнула с плеч, а Стасичка не заметила. И все вы, Петршичек, с вашими поддразниваниями: не дай бог, подхватит она насморк — уж это будет только на вашей совести…

Тут вдруг распахнулась дверь и на пороге показалась Стасичка. Она прошла на свое место напротив Петршичка, не обращая никакого внимания на сетования матери и на ее вопросы, чего, мол, понадобилось ей делать на галерее в такую темную ночь, почему она отмахивается от материнских советов и совсем не бережет свое здоровье. Лицо девушки хранило выражение нежной грусти, блаженной усталости; отсутствующий взгляд прищуренных глаз говорил о том, что душа ее витает где-то далеко отсюда. Матушка усмотрела во всем этом грозные признаки надвигающейся простуды, полученной по вине Петршичка, и уже вознамерилась было намекнуть своим гостям, что время позднее и всем пора на покой, а более всего Стасичке полезно поскорей очутиться в постели; она уже мысленно подносила дочери в постель кружку с горячим отваром бузины, как вдруг Стасичка широко раскрыла глаза, точно бы отряхнувшись от своих грез, и, устремив свой блеснувший лукавством взгляд на Петршичка, принялась тараторить с невероятной быстротой:

— Во дворе трава, на траве дрова… Во дворе трава, на траве дрова…

Это была одна из тех скороговорок, коими карлик мучил ее несколько лет тому назад, когда во время матушкиной болезни она приходила к нему в палатку. Сколько раз, бывало, плакала она, будучи не в состоянии повторить их за ним, с трудом произнося трудные фразы непривычным к таким упражнениям языком! А тут язык у нее внезапно развязался, точно по волшебству.

Петршичек с изумлением поглядел на нее, но Стасичка, не давая ему опомниться, продолжала частить:

— Карл у Клары украл кораллы… Карл у Клары украл кораллы…

Все присутствовавшие рассмеялись, хотя и несколько принужденно; они никак не могли взять в толк, что это со Стасичкой приключилось, — такой еще никто ее не видел, даже собственная мать.

Только один Петршичек недолго дивился тому, с чего обуяла Стасичку внезапная веселость; он принялся хохотать, подчеркивая тем самым, что ему отлично известно, чем объяснить подобную в ней перемену. Но Стасичка снова не захотела его слушать, настойчиво домогаясь, чтобы он, убедившись теперь, как замечательно справляется она со старыми скороговорками, научил ее новым. После того как мать побранила ее, заметив, что в столь торжественный день неприлично требовать от Петршичка ни с того ни с сего каких-то глупых скороговорок, Стасичка притихла, но, впрочем, ненадолго. Не прошло и пяти минут, как она неожиданно вскочила, схватила со стола оловянную тарелку, потом подбежала к печке, взяла там полено, принялась стучать им по блюду и петь, подражая движениями, жестами, голосом цимбалистам, коих видела в своем дворе и чье пение слышала неоднократно. Она и Петршичка заставила вылезти из-за стола, взять тарелку, полено и вместе с ней представлять бродячих музыкантов, распевая обычные их куплеты: