Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Корка, стянувшая ее разум и чувства вследствие ограниченного воспитания, с треском лопнула, высвободив наконец так долго заточенный внутри нее дух.

Она снова исступленно зарыдала; из глаз ее исторглись и ручьем заструились по щекам горячие слезы.

— Франтишек! — воскликнула она в глубокой тоске, протянув руки, точно бы видела воочию, как уводят его исполнять навязанное ему предназначение. — Франтишек, не ходи с ними… Ты не посмеешь… я не пущу тебя! Как я останусь тут без тебя, ведь я же умру, и ты без меня умрешь, разве ты этого не знаешь? Скажи же им, что мы не можем жить друг без друга, грешно это или нет!

Поистине чудо, что матушка не услышала крика бедного сердца, трепетавшего в страхе за свое единственное сокровище. Но на кухне как раз делали лапшу и в перестуке ножей не разобрать было ни слова, так что, к счастью, шум этот поглощал любой звук, доносящийся извне.

Матушке, не знавшей, как помочь делу, пришлось волей-неволей откровенно сознаться Черному Петршичку, что девчонка начиная с праздников совсем отбилась от рук. Какого труда стоило прежде вытянуть из нее хоть словечко! А теперь она забрасывает всех странными вопросами, любопытствуя о вещах, о коих сама матушка никогда не задумывалась, и с таким упорством добиваемся истины, словно кто-то твердо посулил ей за это спасение души. Мать способна была ответить лишь на один из пяти-десяти вопросов. С патером Йозефом вышла та же история, и он прямо не знал, куда деваться, когда Стасичка начала расспрашивать его то об одном, то о другом. Его ответы удовлетворяли ее любознательность в столь же малой степени, как и ответы матери, чему лучшим свидетельством было то, что она при первой возможности повторяла вопрос, только в иной форме. Словом, она углубленно размышляла над такими вопросами, по поводу которых ни матери, ни духовнику совсем было нечего сказать. По сей причине она пребывала в постоянном возбуждении, расхаживала взад и вперед, проводя таким образом на галерее целые вечера — принудить ее войти в горницу можно было лишь после долгих пререканий и споров. Никогда, с тех пор как она появилась на свет божий, не бранила ее мать столь часто. Стасичка совершенно не желала беречь свое здоровье, от своей теплой шали, с которой почти срослась, решительно отказалась, утверждая, что если мать все же заставит ее накинуть эту шаль, то она, Стасичка, тут же подхватит какое-нибудь воспаление, и даже слушать не хотела об иных платьях, кроме как с короткими рукавами. После того, как ей было предложено шить воротники, она больше не требовала работы, зато по целым дням без устали перебирала в своих сундуках вещи, аккуратно укладывала их, чтобы на другой день все опять перевернуть вверх дном. Находиться в обществе Стасички было теперь не слишком приятно; внутреннее ее беспокойство передавалось человеку в такой степени, что и сам он, не понимая отчего, начинал испытывать тревогу и неудовлетворенность; в особенности же страдала матушка, когда вдобавок ей доводилось неожиданно поймать взгляд дочери. Холодный, пугающий, он, казалось, пронзал ее насквозь. Теперь-то уж матушка была уверена, что ни капельки не преувеличивала, говоря о своей дочери как о странном ребенке: поистине детей, подобных Стасичке, не много встречалось на свете. Матушка стала даже побаиваться ее, в глубине души понимая, что теряет над нею власть и что самое бы время сейчас переложить с себя ответственность за нее на кого-либо другого. Дочь уже не желала иметь с ней никакого дела, отчуждаясь все более и став для матери в конце концов просто загадкой.

Черный Петршичек, по своему обыкновению, обидно смеялся, слушая эти жалобы, не видя в нынешних чудачествах Стасички ничего иного, кроме девичьего нетерпения занять поскорее положение замужней дамы, показываться на людях с красивым мужчиной, возбуждая удивление и зависть других женщин, постигать искусство держаться с достоинством, величественно и тому подобное. К этому и сводилось его понимание сущности любви — никакого другого смысла он сюда вкладывать не хотел, а следовательно, и не верил, будто сердце женщины способно на какие-либо иные чувства, тем паче на возвышенную страсть.

К счастью, ему наконец удалось взять верх над твердолобой регентшей; он вполне заслуженно мог гордиться своей победой, тем более что его тайное сражение с ней оказалось весьма нелегким. Так, он набрел на удачную мысль внушить ей, будто ее Фердинанду, пока он не закончил учения, совершенно ни к чему жениться на светской барышне, уже владеющей немецким языком и осведомленной обо всем на свете. С искусством, достойным всяческого удивления, он втолковывал ювелирше, что в невесте следует в первую очередь искать таких качеств, как скромность, хорошие манеры, душевная чистота; что же касается приданого, то лучше всего, ежели это будет нечто солидное, осязаемое — к примеру, пивоварня, мельница, постоялый двор. Приводя неопровержимые доводы, он доказывал, что благодаря женитьбе на состоятельной девушке сын ее станет в Праге одним из крупных хозяев, а это обстоятельство и матери придаст больше славы и блеску, чем брак сына с дочерью какого-нибудь инспектора или советника; за ней, пожалуй, дадут кое-какие средства, но на них, конечно же, не приобретешь того, что в первом случае. Одним словом, он так задурил регентше голову, так ловко ее окрутил, что, куда бы она ни повернулась, повсюду натыкалась на «Барашка» и в конце концов сама назвала ему Стасичку, убежденная, что это ее собственный выбор.

Легко догадаться, что лукавец наш заставил долго себя упрашивать, пожимал плечами, вздергивал одну бровь, покачивал головой. В свое время он сомневался, выйдет ли что из этой затеи, ибо, насколько ему было известно, матушка тоже первоначально хотела выдать Стасичку за владельца какого-нибудь заведения, полагая, что ровня должна родниться с ровнею. Он не был уверен, откажется ли она от своего намерения даже при условии, что жених в недалеком будущем и сам будет располагать приличным состоянием. Лишь после многих замысловатых маневров, добившись, чтобы регентша сама горячо возжаждала видеть его своим посредником, он милостиво согласился на эту роль и обещал, раз уж ей так хочется, склонить матушку к согласию.

Предложение сие было принято с величайшей благодарностью, причем Черный Петршичек наслушался от надменной, гордой женщины столько похвал своим талантам, высказанных в весьма лестной форме, что в продолжение нескольких дней он ног под собой не чуял от радости, с еще большей, нежели прежде, убежденностью отнеся себя к незаменимым членам общества и с новой силой скорбя о том, как плохо придется пражанам, когда его не будет на Конском рынке. Кто же станет руководить ими и учить их уму-разуму?