Каролина Светлая - В горах Ештеда

«Пойдем же, — говорил он, и голос его лаской звучал. — Раз уж мы с тобой оказались сегодня в горах, давай зайдем в нашу пещеру и навсегда простимся с ней. Хотелось бы мне, чтобы каждый час нашей жизни был подобен тем, что мы там проводили!»

Обнял он меня и прижал к груди; слышала я, как радостно стучит его сердце. Если бы только знал он, что творилось в душе моей!

Обнявшись, шли мы по знакомой с детства тропинке, бессчетное число раз когда-то мы здесь вприпрыжку пробегали. Не спрашивал он, почему я молчу, молчал и сам — так был взволнован.

Вошли в пещеру. Как всегда, поутру сумрачно в ней было, грустно, словно в могиле, но вскоре туда проник луч солнца. И вновь мы были озарены солнечным светом — яркое пламя бушевало вокруг. Нет, не утренняя заря освещала нас теперь — море крови хлынуло в пещеру; не лучи солнца играли на влажных цветах около родничка, то были клинки — да, то были огненные клинки! Невольно я сунула руку за корсаж — тут ли нож Аполина?..

Сели мы на дерновую скамью, которую Аполин когда-то для меня сделал. Все как прежде бывало: мох все такой же мягкий, плющ зеленел, цветы все так же свежи, крапники все так же сверкали. Все как в счастливую пору нашего детства! Прижав меня к груди своей, Аполин вскричал:

«Нет, не там, внизу, в храме, сложенном из камней, перед толпой глупцов, но здесь, здесь повенчаемся мы с тобой, жена моя! Я обещаю тебе горячую любовь, верность навсегда и такое счастье, больше которого и быть не может…»

Я крепко обняла его — и нож, тот самый нож — пронзил ему грудь.

«И я, Аполин мой, обещаю тебе вечную любовь и вечную верность! — вскричала я. — Но счастья нам не дождаться! Ты не простил людям, и тебе не простится; ты мстил, и для тебя наступил час расплаты; ты пролил реки слез и не должен знать счастья, ты убивал, и за это я убиваю тебя».

Нож угодил ему прямо в сердце — в сердце, полное любви и надежд. Не промолвил ни слова — не мог, только голову склонил ко мне на плечо. Несколько капель крови выступило у него на губах, дышать становилось все труднее и труднее. Но рука его все еще обнимала меня, еще с большей силой, чем прежде, притянул он мою голову к себе. Чувствовалось, он покоряется моему приговору и находит его справедливым. Ведь недаром же он мне столько раз говорил, что жизнь его мне одной принадлежит, хотел жить только для меня и ради меня. А что сделала я? Взяла то, что без того моим было. Радостно было ему умереть от моей руки, и я тоже была бы рада смерть от него принять.

Я был сражен этой страшной исповедью. Но она еще не кончила.

— Когда я почувствовала щекой, что лицо у него уже холодное, я выпустила его из объятий и на мох положила. Бледные, прекрасные черты его дышали миром. Лицо было спокойно и вместе с тем светилось выражением того глубокого счастья, которое звучало в последних его словах. Некоторое время я была в нерешительности: а что, если вынуть нож из его раны и пронзить им свою грудь? Было бы счастьем лишиться чувств, избавиться от воспоминаний и разделить с ним его покой… Но нет, я не имела на это права: мне следовало остаться в живых и кое-что еще сделать за него. Но могу сказать, провела я рядом с ним всего несколько часов или много дней, — только в конце концов поднялась на ноги и вышла из пещеры. Наломала в лесу веток, воткнула их в землю и так перепутала, чтобы никто не заметил входа. Теперь там все заросло кустарником, никто не сообразит, как войти…

И тогда она принялась подробно рассказывать, по каким тропам следует мне на Чигадник идти, чтобы сократить себе путь и остаться при этом незамеченным.

— Когда тебе сообщат, что я умерла, — заключила она, — приходи сюда и всем распоряжайся. Я заранее скажу нашим, чтобы слушались твоих приказаний. Вели положить меня в гроб в моем свадебном наряде; пусть сделают это сразу после моей кончины. Накройте гроб крышкой и приколотите ее гвоздями. А ночью вынь мое тело из гроба, оберни покрывалом и вынеси из дома. Я не тяжелая, а бояться тебе меня не надо. Ведь ты язычницей меня величал и, стало быть, знаешь, что нет у меня души, которая могла бы тебя напугать. Положи меня в пещере рядом с Аполином моим. Ты смело можешь приготовить мне смертное ложе на неосвященной земле — ведь я не вашей веры…

— Правда истинная! Страшным поступком своим вы доказали, что наша вера для вас слишком высока! — вскричал я. — Только в неосвященной земле ваше место. Не заслужили вы, чтобы покоиться рядом с христианами, людьми истинно благочестивыми, — ведь вы, несчастная, погибшая женщина, человека убили!

Она презрительно усмехнулась.

— Ну, а если бы мы с тобой поймали тогда атамана? Что бы мы сделали? Отдали бы его господам, а те — палачам на расправу. Как бы ты тогда его смерть назвал — смерть тяжкую, мученическую?.. Убийством? Нет, думаю, ты сказал бы — это справедливое наказание…

Я не знал, что ей ответить.

— Это другое дело, — возразил я наконец.

Опять она усмехнулась:

— Другое дело? Но отчего же? Не оттого ли, что грамоты, дающие господам власть над жизнью их подданных, черным по белому написаны и красивыми красными печатями скреплены? Помни, как Аполин не о чьей-то — о своей судьбе нам рассказал… Помни и не серди меня больше своими неумными возражениями.

— Но как же вы, хозяйка, греха не убоялись?

— Ну, полно! Все вера эта тебе глаза застит; откуда ты знаешь, что грех и что не грех? Если бы знал точно, не стал бы меня за грешницу считать и не посмел бы так говорить со мной, как сейчас говоришь. Подумай только: разве хоть одна из тех святых дев, которым ты молишься, сделала то же? Если и шли они на костер за то, что правдой святой почитали, так ведь они пред собой врата рая видели и верили, что наградой им вечное блаженство будет. А я принесла жертву куда большую — единственного близкого и любимого мной человека не пощадила, и сделала это не на глазах у всех, не на удивление людям, а в тайности, и не из страха перед высшим судом, но только потому, что совесть моя того требовала. Мы с Аполином могли бы спокойно уехать, жить в полном довольстве, жить счастливо, никто никогда и не узнал бы, кем он был, а я его так любила, что все простила бы. Из одной только высшей справедливости я счастье свое загубила, а ведь ты знаешь, что я ни разу в жизни и мухи не обидела, травинки зря не сорвала. И совершила это, не надеясь на то, что меня награда на небе ждет, ибо в небесную жизнь я не верю.

Так она говорила. По лицу ее разлился необыкновенный свет. Величавое, возвышенное выражение было на нем… Я был тронут до глубины души; мысли мои переменились, и я понял ее правоту. Да, она была права! Ведь ей пришлось совершить то самое трудное, на что только способен человек, а поступила она так, потому что нашла это справедливым. Больше, чем она, не сделал никто даже из святых. Она поступила подобно ветхозаветному Аврааму, занесшему нож над своим сыном; подобно Юдифи, убившей врага народа своего. Что ни говори, а Франтина помнила бога и свято исполняла его заветы, хотя бы и своим, языческим способом. А если бы ее в свое время на путь истинный наставили, как выделялась бы она благородством среди жен христианских!