Каролина Светлая - В горах Ештеда

А Розичка пела дальше, и по щекам ее катились крупные чистые слезы. В этой черной, сырой скале она узнала, наконец, что такое счастье.

Однако Яхим все не возвращался. Розичка взяла лучину, чтобы взглянуть, куда он запропал. Она вышла в сени — и лучина выпала у нее из рук. Яхим повесился на крюке над очагом; песни ее были ему пением погребальным.

Тогда она поняла, почему он был так уверен, что жандарм ее из пещеры не выгонит, — Скалак великодушно уступал ей кров, который не мог с ней разделить.

Самоубийцу не хоронят на кладбище, его просто зарывают за кладбищенской оградой. Но Скалаку и этой услуги никто оказать не хотел. Могильщик сказался больным, прослышав, что община может принудить его к этому. Начальник думал уже, что придется посылать за кем-нибудь в город… Тогда Розичка ему сказала, что есть у нее человек, который похоронит Яхима.

Едва наступила ночь, она завернула Яхима в кусок грубого холста, отнесла тело по скользким ступеням вниз, положила на тачку и повезла его рощей, той же дорогой, по которой когда-то шла и нечаянно встретилась с Яхимом, и решила с ним обручиться, а теперь, столько лет спустя, шла его счастливой невестой, чтобы отвезти на кладбище.

Она сама сняла его с тачки, сама положила в могилу, сама засыпала землей. Затем выпрямилась. Платок упал у нее с головы. Она простерла руки к небу. Ее увядшие губы шевелились, жаловались, обвиняли, может быть искали проклятий, но не находили. С плачем упала Розичка на свежий холмик, поцеловала землю и воскликнула сквозь слезы:

— Теперь вот все убедятся, какое у него было доброе сердце!

Я видел Яхимово погребенье, я да звезды на небе — мы одни шли в похоронной процессии. И с той поры я с особым чувством гляжу на вас, благородные дамы с гордым челом и скромно потупленным взором! И когда я слышу, как превозносят ваши добродетели и достоинства, когда вижу, как преклоняются перед силой вашей и духом и дивятся вашему добросердечию, я всегда вспоминаю эту свежую могилу за кладбищенской оградой, подобную ране на груди земли, и огромные, торжественные звезды над ней, и несчастную, распростертую на земле подругу самоубийцы. И я думаю… А вот о чем я думаю, это я расскажу вам когда-нибудь в другой раз.

Перевод К. Бабинской.

Говорят, что в Грабах среди бела дня так тоскливо, как в других деревнях бывает только в полночь.

Но вернее сказать, было там не тоскливо, а попросту тихо. Домов в Грабах раз два и обчелся, и они не лепились, как в других деревнях, друг к дружке, а были разбросаны по бугристому увалу в расщелине между двумя высокими горами.

От одного дома до другою — добрых четверть часа ходьбы. Соседки не могли, когда им вздумается, судачить через забор, а ребятишкам приходилось играть только в своем дворе.

Но в общем-то в Грабах было совсем неплохо. Вокруг деревни темнели небольшие рощицы, перемежавшиеся с веселыми, улыбчивыми лужайками, из-под каждого камня бил родник, в каждом кусте гнездились певчие птахи. Стороной тянулся большой лес. Его называли «каменным», потому что над ним торчала скала; или еще «кругляком», поскольку скала имела овальную форму.

По зеленому косогору тянулась к лесу полоска, нечто вроде голубой жилки. То была каменоломня. Жилка начиналась внизу, в долине, у большой усадьбы, стоявшей в окружении тенистых буков, и, петляя, почти достигала лачуги, ютившейся у самого леса, высоко на горе. Там-то и был вход в каменоломню.

Издали казалось, будто это лента, соединяющая лачугу на горе с усадьбой в долине, но так только казалось. Обитатели обоих домов «не желали знаться» друг с другом.

В усадьбе всем заправляла богатая вдова Розковцова, женщина крутая и алчная — и это далеко не все, что можно было бы о ней сказать. Прислуга утверждала, что за пазухой под фуфайкой, с левой стороны, она носила книгу, напечатанную красным шрифтом. Догадливый сразу смекнет, в чем тут дело.

Говорят, долгое время муж не знал про эту книгу. Розковцова тщательно скрывала ее от него. Но однажды он книгу все же заметил. Негодованию его не было предела: он велел развести в печи огонь и собственноручно швырнул туда книгу, чтобы она сгорела, Но не тут-то было — книга выскакивала из печи поперед лопаты. Он так перепугался, что занемог и умер.

Вполне вероятно, что все это враки. Далеко не всегда, болтая о господах, дворовые люди говорят правду, тем паче если господа с ними плохо обращаются. Но было тут одно обстоятельство, которое смутило бы всякого разумного человека.

Девка, прислуживавшая в доме у Розковцовой, божилась на посиделках, будто не раз видела, как хозяйка тайком откладывает от каждого кушанья по три ложки в миску и, прежде чем лечь спать, ставит миску на угли. Это могло означать только одно — Розковцова кормит домового.

— Да ведь можно и проверить, — сказал подручный кузнеца, парень сорвиголова. Он сбегал на погост, выдернул из кровли над мертвецкой дранку и забросил ее на крышу Розковцовой, Через два дня там и впрямь взметнулся красный петух. Розковцова сетовала, что работник вытряхнул из трубки горящий пепел. Ей никто не перечил. И малому ребенку известно, что как бы сытно ни кормили хозяева домового, тот все равно подожжет дом, если закинуть на крышу дранку с мертвецкой.

Впрочем Розковцова не гнушалась и более зазорными делами, и когда ее заставали врасплох, то тут уж ей было не отпереться и не сослаться на случай.

Ежегодно в ночь на святых Филиппа и Якуба она ни свет ни заря отправлялась на соседские полосы набрать росы в большой платок, сотканный пятилетним ребенком, этим платком она накрывала стол в сочельник. Когда платок пропитывался влагой, она отжимала его над своим полем, — пусть у нее ломятся закрома, а у соседей ничего не родится!

У Розковцовой было два сына. Старший, который должен был унаследовать усадьбу, внезапно умер, и ей пришлось выписать младшего, Вилика. Вилик с раннего детства не жил дома, он выучился у своего дяди, мельника, мукомольному ремеслу и состоял у него в старших помощниках. Перед смертью отец завещал Вилику употребить свою долю на покупку собственной мельницы, со смертью же брата ему нежданно-негаданно досталась вся усадьба.

А наверху, в лачуге, жил бедный старик со своей единственной дочерью. Долгие годы трудился он в каменоломне. И хотя у него было имя — Вацек, все звали его не иначе, как «каменолом».

Дочь его Доротка помогала ему, хотя труд каменолома и мужчине не всякому под силу. Но в горах не приходится выбирать, если хочешь хоть раз в день поесть досыта. Что бы ни подвернулось, пусть даже гроши платят, то и хорошо; какая ни на есть работенка, держись ее крепко и не выпускай из рук — иначе тут же кто-нибудь перехватит.