Уильям Коллинз - Две судьбы

Оставили мы амстердамские шпили за спиной и поплыли по заливу Эй на пути к Зейдерзе.

Капитан посоветовал мне посетить знаменитые города Зандам и Хорн, но я отказался съехать на берег. Единственным моим желанием было добраться до старинного города, в котором была брошена мистрис Ван-Брандт. Когда мы изменили направление нашего пути, чтобы повернуть к тому мысу, на котором расположен Энкхейзин, ветер спал — потом повернул в другую сторону и подул с силой, чрезвычайно замедлившей скорость нашего плавания. Я все настаивал, пока было возможно, чтобы держаться нашего маршрута. После заката солнца сила ветра уменьшилась. Ночь настала безоблачная, и звездное небо мерцало нам своим бледным и меланхолическим светом. Через час причудливый ветер опять переменился в нашу пользу. К десяти часам мы повернули к пустынной пристани Энкхейзина.

Капитан и матросы, утомленные своим нелегким трудом, сели за свой скромный ужин и потом легли спать. Через несколько минут я один не спал на судне.

Я вышел на палубу и осмотрелся вокруг.

Судно наше бросило якорь у пустынной набережной. Исключая небольшое число маленьких судов, стоявших около нас, пристань этого когда-то богатого города была обширной водной пустыней, желтеющей там и сям печальными песчаными берегами. Заглянув в глубину берега, я увидел скромные постройки мертвого города — черные, угрюмые и страшные в таинственном звездном сиянии. Ни одного человеческого существа, даже заблудившегося пса не было видно нигде. Точно свирепая чума опустошила это место, так оно казалось пусто и безжизненно. Чуть больше ста лет назад население города доходило до шестидесяти тысяч. Количество жителей сократилось на десятую часть от этого числа теперь, когда я глядел на Энкхейзин.

Я разговаривал сам с собой о том, что мне теперь делать.

Невероятно было, чтобы я нашел мистрис Ван-Брандт, если бы пошел в город ночью один без проводника. С другой стороны, теперь, когда я дошел до того дома, в котором она жила со своей дочерью, без друзей и брошенная всеми, мог ли я терпеливо ожидать окончания этого скучного промежутка времени, который должен был пройти до наступления утра и начала рабочего дня в городе? Я слишком хорошо знал свой беспокойный характер, чтобы решиться на последнее. Что бы ни вышло из этого, я решился идти по Энкхейзину на случай, не посчастливится ли найти контору рыбных промыслов и узнать адрес мистрис Ван-Брандт.

Сначала очень осторожно заперев дверь каюты, я сошел на уединенную набережную и отправился в ночное странствование по мертвому городу.

Я уточнил расположение пристани по карманному компасу, а потом пошел по первой же улице, находившейся передо мной. С каждой стороны, когда я шел, уединенные, старые дома хмурились на меня. В окнах не было огней, на улице фонарей. С четверть часа, по крайней мере, я углублялся все дальше в город, не встретив живого существа, и только сопровождаемый звездным мерцанием.

Все еще следуя по извилинам пустынных улиц, я дошел до предполагаемого мной конца города.

Вернувшись к веренице домов, еще сохранившихся, я осмотрелся вокруг, намереваясь вернуться по той самой улице, по которой пришел. В ту минуту, когда мне показалось, что нашел эту улицу, я заметил живое существо в пустынном городе. У дверей одного из крайних домов, по правую мою>уку, стоял человек и смотрел на меня.

Рискуя встретить грубый прием, я решился сделать последнее усилие, отыскать мистрис Ван-Брандт, прежде чем вернусь на судно.

Увидев, что я подхожу к нему, незнакомец встретил меня на полдороге. Его одежда и обращение ясно показали, что я встретил человека не низкого звания. Он отвечал на мой вопрос вежливо на своем языке. Увидев, что я не понимаю его слов, он пригласил меня знаками следовать за ним.

Пройдя несколько минут по направлению совершенно для меня новому, мы остановились на мрачном, маленьком сквере с заброшенным садиком посередине. Указав на нижнее окно в одном из домов, в котором мелькал тусклый огонек, мой проводник сказал мне по-голландски: «Контора Ван-Брандта», — поклонился и оставил меня.

Я подошел к окну. Оно было отворено и находилось выше моей головы. Огонь в комнате пробивался сквозь щели запертых деревянных ставней. Все еще преследуемый предчувствием наступающих неприятностей, я не решался позвонить в колокольчик. Почему я знал, какое новое бедствие могло встретить меня, когда отворится дверь? Я ждал под окном — и слушал.

Не прошло и минуты, как я услышал женский голос в комнате. Нельзя было ошибиться в очаровании этого голоса. Это был голос мистрис Ван-Брандт.

— Пойдем, душечка? — говорила она. — Уже очень поздно — тебе следовало лежать в постели два часа тому назад.

Голос ребенка отвечал:

— Мне не хочется спать, мама.

— Но, душа моя, вспомни, что ты была больна. Ты опять занеможешь, если так долго не будешь ложиться в постель. Только ляг, и ты скоро заснешь, когда я погашу свечу.

— Ты не должна гасить свечу, — возразила девочка выразительно, — мой новый папа придет. Как он отыщет к нам дорогу, если ты погасишь свечу?

Мать отвечала резко, как будто эти слова ребенка раздражали ее.

— Ты говоришь вздор, — сказала она, — и должна лечь в постель. Мистер Джермень ничего о нас не знает. Мистер Джермень в Англии.

Я не мог сдерживаться больше. Я закричал под окном:

— Мистер Джермень здесь!

Крик испуга из комнат показал мне, что меня услышали. Еще с минуту не случилось ничего. Потом голос ребенка донесся до меня дико и пронзительно:

— Отвори ставни, мама! Я сказала, что он придет, я хочу видеть его!

Была еще минута нерешительности, прежде чем мать отворила ставни. Она сделала это наконец. Я увидел ее у окна, огонь сзади освещал ее, а голова ребенка виднелась выше подоконника. Милое личико быстро качалось, как будто моя самоназванная дочь плясала от радости.

— Могу ли я поверить глазам? — сказала мистрис Ван-Брандт. — Неужели это мистер Джермень?

— Как вы себя чувствуете, новый папа? — вскричала девочка. — Отворите большую дверь и войдите. Я хочу поцеловать вас.

Между холодно-сдержанным тоном матери и веселым приветствием ребенка была громадная разница. Не слишком ли поспешно явился я перед мистрис Ван-Брандт? Подобно всем людям с чувствительной натурой, она обладала внутренним чувством достоинства, которое есть не что иное, как гордость под другим названием. Не была ли ее гордость оскорблена одной этой мыслью, что я увидел ее брошенной и обманутой, брошенной подло, беспомощной и ненужной для посторонних, человеком, для которого она так много пожертвовала и выстрадала так много? И этот человек оказался вором, убежавшим от обманутых им хозяев! Я отворил тяжелую дубовую дверь, опасаясь, что это может быть настоящее объяснение перемены, которую я уже заметил в ней. Мои опасения подтвердились, когда она отперла внутреннюю дверь, ведущую со двора в гостиную, и впустила меня в дом.