Айрис Мердок - Море, море

По намеченному плану Перегрин должен был съездить в деревню, позвонить Бену по телефону и сказать, что мистер Эрроуби и его друзья привезут «Мэри» домой. Скажет ли Бен: «К черту, она мне теперь не нужна»? Нет, едва ли. Что бы он ни задумал, такого одолжения я от него не дождусь. Но может быть, его нет, он уехал, может быть, когда дойдет до дела, Хартли передумает… Впрочем, надеяться сейчас всего больнее.

Вот и Джеймс возвращается, прыгает с камня на камень.

Сердце у меня забилось быстро, глухо.

— Все в порядке, он сказал — привозите, только не сегодня, а завтра утром.

— Странно. Почему не сегодня? (Не иначе как столярные курсы.)

— Он притворяется, что ему все равно. Хочет лишний раз уязвить. Показать, что мы должны считаться с его желаниями. Ну и пусть, у тебя зато будет больше времени написать письмо. Пожалуй, письмо даже лучше доставить ему до того, как мы явимся, больше шансов, что он его прочтет.

— Ох, Джеймс…

— Ничего, не горюй. Sic biscuitus disintegrat.

— Что-что?

— Так крошится печенье.

«Многоуважаемый мистер Фич!

Написать это письмо было нелегко. Я хочу внести полную ясность в несколько вопросов. Начну с главного: я увез Вашу жену и держал ее у себя в доме против ее воли. Доказательством того, что она не «сбежала», если таковое требуется, может послужить то, что она даже не захватила с собой сумку. (Простите, если я пытаюсь доказать очевидное, я хочу изложить в этом письме в точности то, что произошло на самом деле.) Я заманил ее в свою машину, сказав ей, что Титус находится у меня, что соответствовало действительности. Когда она приехала, я ее запер. Так что Вы были правы, обвинив меня в «похищении». С тех пор она не переставала проситься домой. Никаких «отношений» у меня с ней, само собой разумеется, не было. Она упорно противилась всем моим предложениям и планам и только просила разрешить ей вернуться к Вам. Короче говоря, она в этом деле вела себя безупречно. Мои друзья мистер Опиан и мистер Арбелоу, а также мой кузен генерал Эрроуби, которые все это время гостили у меня, могут поручиться, что мои слова — истинная правда.

Мне нет смысла оправдываться, и в дальнейших объяснениях тоже мало смысла. Я поддался иллюзии и причинил много ненужных огорчений Вашей жене и Вам, о чем сожалею. Действовал я не по злобе, а по велению давнишней романтической привязанности, не имеющей, как я теперь понял, ничего общего с тем, что есть в настоящее время. И здесь, пожалуй, уместно добавить (хотя и это очевидно), что я, разумеется, не виделся и не с Вашей женой с той поры, когда она была юной девушкой, и недавняя наша встреча была чистой случайностью.

Я верю и не сомневаюсь, что Вы, будучи человеком разумным и справедливым, не примете к Вашей ни в чем не повинной жене никаких репрессий. Этот вопрос серьезно заботит меня, моего кузена и моих друзей. Она не погрешила против Вас ни словом ни делом и заслуживает Вашего уважения и благодарности. Что до меня, я чувствую себя достаточно наказанным, отчасти за собственные заблуждения.

Уважающий Вас

Хорошо, что у меня оказалось лишнее время, — на сочинение этого письма ушел весь вечер. Писать его и правда было нелегко, и окончательный результат оставлял желать лучшего. Первый набросок был намного задиристее, но, как заметил Джеймс, которому я его показал, если б я стал обвинять Бена в тиранстве и жестокости, это сразу навело бы его на мысль, что я повторяю слова Хартли. Конечно, опустив эти обвинения, я фактически свел свою самозащиту на нет, и мне и без Джеймса было ясно, что в другую эпоху Бен и я, повинуясь условностям и понятиям чести, были бы вынуждены решить дело смертельным поединком. В другую эпоху, а Бен, возможно, и в нашу. Мои шаткие «оправдания» тоже было нелегко сформулировать: они должны были быть достаточно смиренными, чтобы умилостивить Бена, если он склонен к прощению, но не настолько, чтобы он ими пренебрег, если предпочтет драться. Оставалось только надеяться, что Бен обуздает свои агрессивные инстинкты, потому что и сам чувствует себя виноватым. Многозначительную ссылку на «моего кузена и моих друзей» мне подсказал Джеймс, но лживое утверждение, будто они гостили у меня «все это время», я добавил от себя. Джеймс полагал, что, узнав о присутствии в моем доме целой группы неких более беспристрастных и более солидных лиц, Бен почувствует, что действует на глазах у публики, и соответственно умерит проявления своего гнева. Я в это не верил. Пусть даже его поведение «серьезно заботит» всяких важных особ, но стоит за супругами закрыться входной двери, и он распояшется. Джеймс больше не просил у меня разрешения поговорить с Хартли. Да и время было упущено. Гилберт просунул мое послание в щель почтового ящика в «Ниблетсе» в тот же вечер, часов в десять.

Я зашел ненадолго к Хартли. Очень это было странно. Я сказал ей, что завтра она едет домой. Она кивнула, поморгала понимающе. Я спросил, не хочет ли она сойти вниз, поужинать вместе со всеми. Она, к счастью, отказалась. Я не стал ее спрашивать еще раз, довольна ли она, что уезжает. Сидя на полу, мы поиграли в карты, в простенькую игру, которую сами придумали в детстве. Спать все разошлись рано.

Следующий день был одним из самых плохих в моей жизни, если не самым плохим. Я проснулся как перед казнью. Никто, кроме Титуса, и не вспомнил о завтраке. Было все так же душно и жарко, и вдали уже погромыхивал гром.

Хартли являла собой страшное зрелище. Она не пожалела косметики и от этого выглядела особенно старой. Ее желтое платье было грязное, жеваное, рваное. Я не мог отправить ее домой к мужу в моем халате. Порывшись в своих вещах, я нашел синюю пляжную рубашку, которую и заставил ее надеть, благо их носят и мужчины, и женщины. И еще я нашел легкий шарф, накинуть ей на голову. Я словно одевал ребенка. Мы боялись произнести лишнее слово. Мне теперь хотелось одного: покончить с этим. Меня терзало опасение — а вдруг она в последнюю минуту скажет: «Пожалуй, я лучше все-таки не поеду», и я с трудом удерживался от того, чтобы не крикнуть: «Перестань!» Возможно, и она испытывала нечто подобное. У меня мелькнула мысль: Боже мой, да ведь точно так же было тогда. Я сделал для нее все, что мог, а она меня покидает. Я сложил в полиэтиленовый мешочек ее косметику и розовый с белыми полосками камень, который я ей подарил (она, наверно, и не взглянула на него с тех пор). Она ничего не сказала, но внимательно смотрела, как я кладу камень в мешочек. Гилберт крикнул снизу, что машина готова.

Пока Хартли ходила в ванную, я снес мешочек вниз и подождал в прихожей. Было решено, что «делегация», как выразился Перегрин, будет доставлена на место в его белом «альфа-ромео». Джеймс, Перегрин и Титус уже вышли на улицу. Гилберт появился из кухни и сказал мне: