Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

Это было в серенький денек в октябре, в то время года, когда с этих деревьев сдирают кору, чтоб делать из нее пробки. Деревья обнажают от корней до первых сучьев, и оголенный ствол их становится красным, кроваво-красным, как ободранный кусок тела. У них причудливые, изогнутые формы, вид искалеченных существ, корчащихся эпилептиков, — и мне показалось вдруг, что меня забросили в лес пыток, в кровавый лес ада, где люди вросли корнями в землю, где их тела, обезображенные муками, похожи на деревья, где жизнь продолжала струиться в кровоточащих язвах, доставляя бесконечные страдания, от которых я съеживался и лишался чувств, как бывает с нервными людьми, когда они неожиданно увидят кровь или ненароком наткнутся на раздавленного или упавшего с крыши человека. И чувство это было настолько живо, ощущение настолько сильно, что мне показалось, будто я слышу стоны, доносящиеся издалека, слышу душераздирающие бесчисленные крики; дотронувшись, чтобы успокоить себя, до одного из этих деревьев, я словно увидел, да, увидел, что рука моя вся красная.

Сейчас они выздоровели, до следующего обдирания.

Наконец я заметил дорогу, проходящую около фермы, где укрылось многолетнее любовное счастье гусарского унтер-офицера и полковничьей дочери.

Я издали узнаю хозяина, прогуливающегося по винограднику. Тем лучше: значит, жена одна дома.

Служанка стирает перед входом в дом.

— Дома ваша хозяйка? — сказал я.

Она ответила с южным акцентом и как-то странно:

— Нет, сударь, вот уже полгода, как ее нет.

— Она умерла?

— Да, сударь.

— А от чего?

Женщина поколебалась, потом пробормотала:

— Умерла она, умерла.

— Но от чего?

— Да упала!

— Откуда упала?

— Да из окна!

Я дал ей двадцать су и сказал:

— Расскажите.

Ей, несомненно, очень хотелось поговорить и, несомненно, не раз приходилось за полгода повторять эту историю, потому что она рассказала ее подробно, как хорошо известную и заученную вещь.

И я узнал, что у мужа, у этого старика, у глухого, в течение тридцати лет была любовница в соседней деревне, о чем жена узнала случайно от проезжего возчика, который сболтнул ей об этом, не зная, с кем говорит; пораженная, она с воем кинулась на чердак и выбросилась из окна, не сознавая, может быть, что делает, но обезумев от ужасной боли, причиненной этим сообщением и гнавшей ее вперед с непреодолимой силой, подобно бичу, который бьет по телу и разрывает его. Она взбежала по лестнице, перескочила через порог и, не отдавая себе отчета, не будучи в силах остановить свой порыв, продолжая бежать прямо перед собою, прыгнула в пустоту.

Он ничего не узнал об этом, ничего еще не знает до сих пор и никогда ничего не узнает из-за своей глухоты. Жена умерла, вот и все. Всем ведь приходится умирать!

Я видел издалека, как он знаками отдает распоряжения работникам.

Но тут я заметил экипаж, ожидавший меня в тени дерева, и вернулся в Сен-Тропез.

14 апреля

Вчера вечером, когда я собирался ложиться спать, хотя еще не было девяти, мне подали телеграмму.

Один из моих друзей, из тех, кого я люблю, сообщал: «Я приехал в Монте-Карло на четыре дня и рассылаю тебе телеграммы во все порты побережья. Приезжай повидаться».

И вот желание видеть его, желание болтать с ним, смеяться, говорить об обществе, о людях и вещах, злословить, сплетничать, судить, порицать, строить предположения, балагурить зажглось во мне, как пожар. Еще утром это приглашение привело бы меня в отчаяние, а вечером я был от него в восторге; мне уже хотелось быть там, видеть большой ресторанный зал, полный народа, слышать шум голосов, в котором над всеми фразами возносятся названия цифр рулетки, как Dominus vobiscum [518] Господь с вами (лат.) — обращение католического священника к молящимся. во время церковной службы.

Я позвал Бернара.

— Мы отплывем около четырех утра на Монако, сказал я ему.

Он философски заметил:

— Если будет хорошая погода, сударь.

— Будет хорошая погода.

— Дело в том, что барометр падает.

— Ба! Поднимется.

Матрос улыбался недоверчивой улыбкой.

Я лег и заснул.

На этот раз я сам разбудил матросов. Было темно, часть неба затянулась облаками. Барометр упал еще больше.

Оба матроса опасливо качали головами.

Я повторил:

— Ба! Будет хорошая погода! Ну, в дорогу!

Бернар говорил:

— Когда я вижу открытое море, я знаю, что мне делать. Но здесь, в этом порту, в глубине залива, ничего не знаешь, сударь, ничего не видишь. Море может оказаться бурным, а мы и знать не будем.

Я отвечал:

— Барометр упал, значит, восточного ветра не будет. А если будет западный ветер, то можно зайти в Агэ, до которого всего семь или восемь миль.

Матросов это, видимо, не успокоило, тем не менее они готовились отплыть.

— Не взять ли шлюпку на борт? — спросил Бернар.

— Нет. Вы увидите, что будет хорошая погода. Пусть она идет за нами на привязи.

Через четверть часа мы оставили порт и направились к выходу из залива, подгоняемые неослабевающим, но легким бризом.

Я смеялся:

— Ну вот! Видите, что погода хорошая?

Вскоре мы миновали черную с белым башню, построенную на рифе Рабиу, и, несмотря на то, что нас защищал выдающийся далеко в море мыс Камара, на котором ежеминутно вспыхивал яркий огонь, Милый друг уже начал приподниматься на волнах, могучих и медленных, на этих водяных холмах, что движутся один за другим без шума, без тряски, без пены, угрожая без гнева, пугая своим спокойствием.

Ничего нельзя было видеть, чувствовались только подъемы и опускания яхты на неспокойном, сумрачном море.

Бернар говорил:

— В открытом море был ночью сильный ветер, сударь. Счастье будет, коли доберемся без беды.

Занимался ясный день, освещая движущуюся массу волн, и мы все трое всматривались вдаль, пытаясь определить, вернется ли шторм или нет.

Между тем судно неслось, подталкиваемое ветром и гонимое самим морем. Мы были уже напротив Агэ и обсуждали, направляться ли нам в Каны на случай плохой погоды или же в Ниццу, пройдя мимо островов открытым морем.

Бернар предпочитал зайти в Канн. Но так как бриз не свежел, я решил вопрос в пользу Ниццы.

В течение трех часов все шло хорошо, хотя нашу несчастную яхточку несло, как пробку, по этой глубокой зыби.

Кто не видел открытого моря, того моря, где быстрой и тяжелой чередою бегут горы, отделяемые одна от другой долинами, каждый миг перемещаются, непрерывно исчезают и возникают вновь, тот не догадывается, не подозревает о таинственной, опасной, ужасающей и великолепной силе волн.

Наша лодочка, привязанная на канате в сорок метров длиною, следовала за нами издали по этому текучему, пляшущему хаосу. Мы то и дело теряли ее из виду, но затем вдруг она снова появлялась на гребне волн, как большая белая птица.