Ги Мопассан - Избранные произведения в одном томе

Он воевал с Китаем, с Мексикой, с Россией, с Австрией [513] Он воевал с Китаем, с Мексикой, с Россией, с Австрией — Войну с Китаем Наполеон III вел в 1857–1860 годах, войну с Мексикой — в 1862 году, войну с Россией («Крымскую кампанию») — в 1854–1856 годах, войну с Австрией — в 1859 году. , со всем миром. Что же из того? Некоторые люди и по сей день убежденно говорят о дарованном нам восемнадцатилетнем спокойствии.

Империя — это мирная жизнь!

Однако и г-н Рошфор [514] Рошфор (1830–1913) — знаменитый французский публицист, автор журнала-памфлета «Фонарь», ожесточенно нападавшего на Наполеона III и на режим Второй империи. тоже словами свалил империю, словами, которые были смертоноснее пуль; своими остротами он пронзал ее, кромсал и крошил в куски.

Даже маршал Мак-Магон [515] Мак-Магон (1808–1893) — французский маршал и президент Третьей республики в 1873–1879 годах. оставил нам воспоминание о своей мимолетной власти:

— Я здесь — здесь и останусь!

И был, в свою очередь, опрокинут словом Гамбетты [516] Гамбетта (1838–1882) — французский политический деятель, буржуазный республиканец. :

— Подчиняться или убираться!

Этими двумя глаголами — могущественней революции, грозней баррикад, непобедимее армии, страшнее всех голосований — трибун свалил солдата, раздавил его славу, уничтожил его силу и авторитет.

Что же касается тех, кто правит нами сегодня, — они падут, потому что у них нет остроумия; они падут, потому что в дни опасности, в дни свалки, в дни неизбежного расшатывания устоев они не сумеют рассмешить Францию и тем ее обезоружить.

Из всех этих исторических фраз не наберется и десятка подлинных. Но что за важность, если французы верят, что они были произнесены теми, кому приписываются.

говорит народная песенка.

Между тем коммивояжеры перешли к вопросу об эмансипации женщин, к обсуждению их прав и нового места, на которое они претендуют в обществе.

Одни соглашались, другие сердились; маленький толстяк шутил непрерывно и закончил одновременно завтрак и дискуссию следующим довольно забавным анекдотом.

— Недавно в Англии, — сказал он, — состоялся большой митинг, посвященный этому вопросу. И вот один оратор, выставив большое количество доводов в защиту женщин, закончил свою речь словами:

«В конце концов, господа, ведь между мужчиной и женщиной очень маленькая разница».

Тогда из толпы послышался громкий, воодушевленный и убежденный голос:

«Да здравствует маленькая разница!»

Сен-Тропез, 13 апреля

Так как утро было превосходное, я отправился в Шартрез-де-ла-Верн.

Два воспоминания влекли меня к этим руинам: воспоминание чувства бесконечного одиночества и незабываемой грусти, навеянных заброшенным монастырем, и еще — о чете старых крестьян, к которым свел меня в прошлом году приятель, бывший моим проводником по стране мавров.

Я сел в шарабан, потому что дорога становится вскоре пригодной для рессорного экипажа, и сперва ехал вдоль залива до самого его конца. На противоположном берегу я заметил сосновый лес, в котором Общество пытается основать еще одну лечебную станцию. Правда, пляж здесь восхитителен и вся местность великолепна. Затем дорога углубляется в горы и вскоре проходит через местечко Коголен. Немного дальше я свернул на размытый проселок, напоминающий длинную ложбину. Вдоль него течет речка, или, вернее, большой ручей, который через каждые сто метров пересекает эту ложбину, затопляет ее, удаляется снова на небольшое расстояние, опять возвращается, еще раз сбивается с пути, покидает свое русло и заливает дорогу водой; потом он падает в ров, теряется среди камней и внезапно появляется вновь, укрощенный, чтобы на некоторое время опять вернуться в свое русло, но вдруг, по внезапному капризу, еще раз кидается на дорогу, превращая ее в болото, куда лошадь погружается по грудь, а высокий экипаж — по самый кузов.

Домов уже нет, лишь кое-где попадается хижина угольщиков. Самые бедные живут просто в норах. Можно ли себе представить, чтобы люди круглый год жили в норах, рубя лес и пережигая его ради добывания угля, питаясь хлебом да луком, утоляя жажду водой и ночуя, как кролики, в своих логовищах — в узких углублениях, выбитых в гранитной скале? Кстати, в этих неизведанных долинах недавно обнаружили отшельника, настоящего отшельника, скрывающегося здесь в течение тридцати лет, неизвестного никому, даже лесникам.

О существовании этого дикаря, кем-то открытого, было, наверно, сообщено кучеру дилижанса. Он рассказал об этом смотрителю почтовой станции, тот поболтал об этом с заведующим или заведующей телеграфом, выразившей потом свое изумление репортеру какого-нибудь Пти Миди , а этот напечатал сенсационный репортаж, перепечатанный всеми газетами Прованса.

Были подняты на ноги жандармы, которые и нашли отшельника, но не тронули его, следовательно, у него сохранились документы. Однако какой-то фотограф, заинтересованный новостью, в свою очередь, отправился на поиски, проплутал три дня и три ночи в горах и в конце концов сфотографировал отшельника, по словам одних — настоящего, по словам других — подложного.

Приятель, познакомивший меня в прошлом году с этой причудливой страной, показал мне два существа, безусловно, более любопытные, чем тот несчастный малый, спрятавшийся в непроходимых лесах от какого-нибудь горя, угрызений совести, безысходного отчаяния, а может быть, просто от скуки жизни.

Вот как он их нашел. Блуждая верхом по здешним долинам, он наткнулся вдруг на чье-то до некоторой степени благоустроенное хозяйство, состоявшее из виноградника, поля и скромной, но пригодной для жилья фермы.

Он вошел. Его встретила женщина лет семидесяти, крестьянка. Муж ее, сидевший под деревом, встал и поздоровался.

— Он глухой, — сказала женщина.

Это был высокий восьмидесятилетний старик, исключительно крепкий, прямой и красивый.

У них были батрак и служанка. Мой приятель, несколько удивленный встречей с этими странными людьми в таких пустынных местах, стал расспрашивать о них. Оказалось, что они жили здесь давным-давно; их очень уважали и считали зажиточными людьми — зажиточными для крестьян.

Он несколько раз посещал их и постепенно стал для хозяйки своим человеком. Он приносил ей газеты, книги и удивлялся, что она обнаруживала мысли, или, вернее, остатки мыслей, не свойственных ее кругу. Она не была ни начитанной, ни развитой, ни одаренной природным умом, но, казалось, сохраняла в глубине памяти следы забытых мыслей, заглохнувшую память о прежнем воспитании.