Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

— А, так ты, значит, держишь шпионов? Ты, значит, нам не доверяешь?

— Да доверяю я, доверяю, нет у меня шпионов! — поспешил я его успокоить. — Я просто наблюдаю со стороны за результатами ваших операций, и мне этого достаточно. Скажи-ка: ты и Фирбо, вы ведь продолжаете следовать правилам моего отца?

— Абсолютно точно, ни на йоту не отступая.

— Я и не сомневался. Но, что бы вы ни делали в соответствии с вашими обязанностями, вы защищены должностью, которую исполняете, один — директор банка, другой — юрисконсульт. Отца моего, к сожалению, уже нет. Так вот, я хотел бы знать, кто отвечает за все дела банка перед жителями нашего городка?

— То есть как это — кто отвечает? — воскликнул Кванторцо. — Да мы, мы отвечаем! И именно потому, что мы отвечаем, мы и хотим быть уверены, что ты не будешь вмешиваться в наши дела, совершая поступки, которые можно по меньшей мере назвать легкомысленными.

Я отрицательно поводил пальцем перед его носом, потом спокойно сказал:

— Это неправда. Вы — нет, вы ни за что не отвечаете. Если, конечно, вы действительно не отступаете от правил, заведенных отцом. Самое большее — вы отвечаете передо мной, если вдруг перестанете этим правилам следовать и я потребую от вас отчета и объяснений. А вот перед людьми, спрашиваю я вас, кто отвечает? Перед людьми отвечаю я, то есть тот, кто подписывает все ваши бумаги, — я, и только я! И я вот что хочу понять.

Вот вы требуете моей подписи под всем, что ни делаете, а мне в своей отказываете почему-то, даже в том единственном случае, когда что-то захотелось сделать и мне.

Должно быть, перед этим он действительно сильно испугался, потому что при этих моих словах он трижды весело подпрыгнул на диване, восклицая:

— Ну хорош! Ну хорош! Ну хорош! Ты спрашиваешь почему? Да потому, что наши действия — это нормальные для банка действия. В то время как твой поступок — прости, но ты сам заставляешь меня это сказать! — был поступком сумасшедшего! Настоящего сумасшедшего!

Я вскочил и наставил ему в грудь, как пистолет, указательный палец.

— А, так ты считаешь меня сумасшедшим?

— Да нет же! — ответил он, сразу же сникнув под этим угрожающим пальцем.

— Ага, нет, говоришь? Так, значит, и условимся, что нет — смотри, не забудь!

Кванторцо в растерянности заколебался, не потому, что снова заподозрил во мне сумасшедшего, а потому, что не понимал, почему я так настаивал, чтобы он запомнил, что я не сумасшедший; он боялся ловушки, и, уже почти жалея о том, что сказал нет, попытался отречься от сказанного посредством кривой улыбки:

— Да нет, погоди же!.. Ведь ты сам должен согласиться…

Какая прелесть! Ах, какая прелесть! Теперь уже Дида смотрела попеременно то на него, то на меня, и было ясно, что она не знает, что и думать обо мне и о нем. И этот мой взрыв, и этот неожиданный вопрос, которые для Диды были взрывом и вопросом ее Джендже, были абсолютно необъяснимы в качестве поступка Джендже, если только присутствующий здесь Кванторцо, а вместе с ним и Фирбо не совершили по отношению к нему такой серьезной провинности, что достаточно было минутного замешательства Кванторцо, чтобы милый ее Джендже сделался — боже мой! — неузнаваемым; то есть я хочу сказать, что этот взрыв и этот вопрос впервые заставили ее усомниться в серьезности и благоразумии столь уважаемого ею Кванторцо. И в ее глазах так ясно читалось это сомнение, что Кванторцо, обернувшийся было к ней, когда, криво улыбаясь, он попытался отказаться от своих слов, смешался еще больше, не найдя в ней поддержки, на которую, как ему казалось, он мог рассчитывать.

Я расхохотался — ни он, ни она не поняли почему, а мне хотелось трясти их за плечи и кричать: «Ну что, вы видите? Вы видите? Как можете вы до сих пор быть такими самоуверенными, раз достаточно самого ничтожного давления, чтобы заставить вас усомниться и в себе, и в других?»

— Да ладно, — перебил я раздраженно Кванторцо, давая понять, что его мнение обо мне и о моей умственной состоятельности не имеет, по крайней мере сейчас, никакого значения. — Ты лучше вот что скажи. Я видел у вас в банке весы — большие и маленькие. Кажется, ими пользуются для взвешивания закладов, верно? Так скажи мне, скажи по совести, ты никогда не думал, какой вес может иметь для других то, что ты называешь нормальной банковской операцией?

При этом вопросе Кванторцо снова огляделся вокруг так, словно кроме меня на него оказывал давление и пытался сбить с толку кто-то еще.

— То есть как это по совести?

— А ты думаешь, твоя совесть здесь ни при чем? — парировал я. — Ну да, конечно! А может быть, ты думаешь, что и моя ни при чем, раз уж я столько лет держал ее в банке вместе со всем другим наследством, а вы поступали с нею согласно правилам моего отца?

— Но банк… — пытался протестовать Кванторцо.

Я снова взорвался:

— Банк… банк… Ты ничего не видишь, кроме банка. Но слышать брошенное в лицо «Ростовщик!» приходится между тем мне!

При этой неожиданной выходке Кванторцо тоже вскочил на ноги так, словно услышал вдруг грубейшее из ругательств, чудовищнейшую из глупостей; воздев к небу руки и вскричав «О боже милостивый!», он бросился было прочь, но тут же поворотил назад и повторил еще раз «О боже милостивый», сжимая руками голову и глядя на мою жену так, словно хотел сказать: «Нет, вы слышите, вы слышите, что за ребячество! А я-то думал, что услышу что-нибудь серьезное!» И, схватив меня за руки, словно для того чтобы вывести из замешательства, в которое невольно повергла меня его яростная пантомима, воскликнул:

— И ты серьезно об этом думаешь? Да брось ты! Брось!

И, как бы беря реванш, указал в качестве довода на мою жену, которая смеялась — да-да, смеялась, прямо-таки падала от смеха, — смеялась, разумеется, над моими словами, но, может быть, и над эффектом, который мои слова вызвали в поведении Кванторцо, и над замешательством, которое, в свою очередь, вызвало во мне его поведение, над замешательством, которое, конечно, живо воскресило в ее памяти такой ей знакомый, такой милый облик глупого ее Джендже!

И вдруг я почувствовал, что этот смех задел меня за живое, да так, что я даже не ожидал, чтобы меня можно было задеть в такую минуту, в таком душевном состоянии, в котором я вел этот спор; я чувствовал, что задет за живое, но что такое было это «живое» и где оно было, я не знал, тем более что для меня было очевидно, что в присутствии Диды и Кванторцо я сам исчезаю; тут был только ее Джендже и его дорогой Витанджело, а я не мог представить себя живущим ни в том, ни в другом образе.

Все образы, в которых я сам мог представить себя живущим — то есть кем-то, — все образы, в которых могли вообразить меня другие, к этому касательства не имели; я был задет за живое так бесконечно глубоко, что у меня потемнело в глазах.