Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

Весь ужас этого насилия я еще ощущал в своих дрожащих руках. И я заметил, что ужас вызывало во мне не столько даже само это насилие, сколько слепо восставшие во мне чувство и воля, благодаря которым я в конце концов и обрел какой-то определенный облик: звериный облик, вселявший в окружающих страх и сделавший мои руки руками насильника.

Итак, я стал кем-то.

Вот он я.

Я, который отныне таким и хотел быть.

Я, который отныне таким себя и чувствовал.

Наконец-то!

Уже не ростовщик (с банком покончено) и не Джендже (покончено и с этой марионеткой).

Но сердце продолжало бешено колотиться у меня в груди. Я задыхался. Я сжимал и разжимал руки, впиваясь ногтями в кожу. И сам того не замечая, скреб одной рукой ладонь другой, и кружил по комнате, и непроизвольно ощеривался, как грызущая удила лошадь. Я был словно в бреду.

Но если я стал кем-то, то кто он, этот кто-то?

Ведь теперь я знал, что у меня нет глаз, которыми я мог бы себя увидеть, то есть увидеть человека, который был бы реален и для меня. Меня могли видеть лишь чужие, только чужие глаза, и я опять так и не знал, каким я им кажусь с этой моей новорожденной волей, потому что я и сам не знал, кто я теперь.

Уже не Джендже.

Другой.

Именно этого я и хотел.

Но разве было во мне еще что-нибудь, кроме этой муки ощущать себя кем-то одним и в то же время сотней тысяч других? Эта новая для меня воля, новое для меня чувство слепо восставали в тот момент, когда меня задевали за живое, но тут же сникали, тут же сникали, едва загорался тот самый открытый мною слепящий мертвый свет.

Но все же мне хотелось разобраться и понять: а нельзя ли все-таки что-нибудь выстроить на разболтанном скелете оставшейся во мне толики воли с помощью той капельки крови, которая выступила, когда я был задет за живое; ах, как же он был жалок, этот бедный человечек, страшившийся чужих взглядов и зажавший в кулаке пачку денег, полученных при ликвидации банка!

Да и вправе ли я был оставлять себе эти деньги? Разве я их заработал? Оттого, что я изъял их из банка, чтобы они не служили больше делу ростовщичества, разве от этого они сразу же стали чистыми? И что тогда? Выбросить их? А на что я буду жить? Что я умею делать? А Дида?

И Дида тоже — сейчас, когда ее не было рядом, я чувствовал это особенно ясно, — Дида тоже была тем задетым во мне живым местом. Я любил ее, несмотря на муку, которую причиняло мне сознание того, что в моем теле она любит не меня. Но сладость, которую испытывало мое тело от ее любви, эту сладость вкушал я, слепой от страсти, вкушал даже тогда, когда мне хотелось ее задушить, то есть когда я замечал как подобием улыбки или вздоха трепещет на ее влажных, сведенных судорогой губах глупое имя Джендже.

Была какая-то настороженность в неподвижности всех вещей в гостиной, куда я вошел привлеченный внезапной тишиной: кресло, где сидела она, диван, в котором утопал Кванторцо, светлый лакированный позолоченный столик, и стулья, и занавески — все это поселило во мне такое ужасное ощущение пустоты, что я тут же обернулся к слугам, Диего и Нине, которые сообщили мне, что хозяйка ушла с синьором Кванторцо и приказала все свои вещи собрать, запаковать и отослать к отцу; они смотрели на меня в смятении, в их открытых ртах и пустых глазах была растерянность.

Их вид привел меня в раздражение. Я воскликнул:

— И прекрасно! Исполняйте приказание!

Среди всей этой пустоты даже приказ, требовавший исполнения, — это уже было хоть что-то, по крайней мере для других. Да и для меня тоже — как только уйдут эти двое.

Когда я остался один, я, к удивлению своему, подумал почти весело: «Я свободен! Она ушла!» Хотя мне все казалось, что это не может быть правдой. У меня было ужасно странное ощущение, будто ушла она, чтобы доказать мне справедливость моего открытия, имевшего для меня значение столь огромное и абсолютное, что рядом с ним все прочее становилось ничтожным и относительным — пусть даже это открытие привело к тому, что я потерял жену. Тем более!

Тем более!

Ведь, в сущности, только способ, избранный ею для доказательства, был ужасен. Все прочее — да, да, в самом деле! — могло показаться даже смешным: и то, что она вот так вот взяла и ушла вместе с Кванторцо, и то, что я по-идиотски вспылил из-за какой-то ерунды, из-за того, что кто-то называл меня ростовщиком!

Но что это? Неужто я снова пришел к тому, что ничего не могу принимать всерьез? А как же та моя рана, то живое место, за которое я был задет и из-за чего, собственно, и сорвался?

В самом деле. Где эта рана? Во мне?

Я дотрагивался до себя, сжимал руки и говорил: «Да, это я», — но кому я это говорил? Для кого? Я был один. Один в целом мире. И для самого себя тоже один. И я вздрогнул, и волосы зашевелились у меня на голове, когда я ощутил вечность и холод этого бесконечного одиночества.

Кому я мог сказать «я»? И что значило это «я», если для других оно было наполнено содержанием, которое я никогда не мог признать своим, а для самого меня — если рядом других не было — любое содержание сразу же превращалось в ужас полной пустоты и полного одиночества.

На следующее утро ко мне пришел тесть.

Правда, сначала я должен был бы рассказать — но не расскажу, — чего только я себе не навоображал, проведя большую часть ночи почти в бреду, то есть размышляя о всех последствиях ситуации, в которую я поставил себя не только по отношению к другим, но и по отношению к самому себе тоже.

Задыхаясь, я пробудился от короткого свинцового сна со странным ощущением враждебной тяжести во всем, что меня окружает, — даже в воде у меня в горсти, когда я умывался, даже в полотенце, которым я вытирался; и только когда мне доложили об этом визите, во мне снова проснулся тот веселый дух каприза, который, к счастью, продувал еще иногда мою душу подобно благодетельному ветру.

Я отшвырнул полотенце и сказал Нине:

— Прекрасно! Пускай подождет в гостиной. Скажи, что я сейчас выйду.

Я взглянул в зеркало шкафа с фамильярностью, перед которой невозможно было устоять; я даже подмигнул, чтобы показать тому Москарде, как замечательно мы понимаем друг друга. И, сказать по правде, он тоже мне сразу подмигнул, как бы подтвердив тем самым существующее между нами согласие.

(Я знаю, вы скажете, что все это потому, что тот Москарда был я сам же, только в зеркале, и это только еще раз докажет, что вы ничего не поняли. Тем более что минутой позже, прежде чем выйти из комнаты, я обернулся, чтобы взглянуть на него еще раз, и он уже был другой — и для меня другой тоже! — с какой-то дьявольской улыбкой в зорких блестящих глазах. Вы бы его испугались, я — нет, потому что знал его и раньше. Я помахал ему рукой. Сказать по правде, он помахал мне тоже.)