Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

Но все это только завязка. Развернулась же комедия уже в гостиной, с участием тестя.

То есть вчетвером?

Нет!

Сейчас вы увидите, сколько разных Москард я, развлекаясь, произвел в то утро на свет.

Причиной того, что в то утро столь неожиданно пробудился во мне веселый дух каприза, был, несомненно, мой тесть, а вернее, мое непочтительное о нем представление — представление о нем как о самодовольном идиоте.

Очень аккуратный, и не только в одежде, но и в том, как подстрижены, как уложены были волосы и усы, светлый блондин с внешностью не скажу вульгарной, но в общем заурядной, он вполне мог бы избавить себя от забот о собственной наружности, потому что самые безупречные костюмы сидели на нем так, словно были не его, а того портного, который их шил, а голова и руки были так тщательно причесаны и так тщательно отделаны, прежде чем их пристегнули прямо живьем к воротничку и рукавам, что эти восковые обрубки можно было спокойно выставлять в витрине парикмахера и перчаточника.

У всякого, кто слышал, как он говорит, — жмуря небесно-голубые эмалевые глаза и блаженно улыбаясь при каждом слове, слетавшем с его коралловых уст, а потом приоткрывает глаза, причем правое веко некоторое время остается еще немного приспущенным, словно он не может сразу оторваться от смакования чего-то такого восхитительного, что вы не можете себе и представить, — у всякого возникало ужасно странное ощущение, таким он казался фальшивым. Я же говорю — портновский манекен или восковая голова, выставленная в витрине парикмахерской!

И оттого, что я ожидал увидеть его именно таким, а он, к моему изумлению, предстал передо мной взволнованный, взлохмаченный, весь в беспорядке, мне вдруг захотелось пойти на тот восхитительный риск, на какой идет человек, выступая безоружным и улыбающимся навстречу вооруженному врагу, напавшему на него внезапно, после обещания не сделать ни шагу дальше.

Вызывающая улыбка, рассеянный вид — все от взыгравшего во мне веселого духа каприза — таким я вступил в игру, опаснейшую игру, где на карту ставились жизненно важные интересы — и мои, и этого человека, и многих других людей, и судьба банка, и судьба моего семейства; в этой игре должно было лишний раз подтвердиться то ужасное, что я и так уже знал, то есть что меня снова и еще более уверенно отнесут к сумасшедшим, когда услышат то, что я собирался им сказать, бросившись, очертя голову, с высоты той неправдоподобной, невероятной наивности, которая так поразила Кванторцо и так рассмешила мою жену.

Хотя на самом-то деле, по здравом размышлении, то, к чему я собирался прицепиться, то есть «совесть», для меня самого не было столь уж основательным доводом. Так ли уж серьезно был я уязвлен этим «ростовщичеством», которым, в сущности, никогда и не занимался? Да, формально я подписывал банковские документы и до сегодняшнего дня, не задумываясь, жил на доходы, которые банк мне приносил, но теперь-то, когда я уже все понял, теперь я выну деньги из банка и, чтобы чувствовать себя совсем уже спокойно и свободно, займусь благотворительностью или чем-нибудь вроде.

— Как? Так, значит, ты считаешь, что все это так, ерунда? О господи, так, значит, это правда?

— Что правда?

— Да то, что ты сошел с ума! А как ты собираешься поступить с моей дочерью? Как ты собираешься жить? На что?

— Вот это верно, это действительно вопрос, который требует серьезного рассмотрения.

— Вот так, одним ударом погубить свое положение? С тех пор как стоит свет, всякий занимается своим делом!

— И прекрасно! Вот и я с сегодняшнего дня буду заниматься своим.

— Каким «своим», каким «своим», если ты собираешься пустить по ветру деньги, добытые твоим отцом за столько лет труда!

— У меня за плечами шесть курсов университета.

— Так ты что, хочешь вернуться в университет?

— А что, мог бы и вернуться.

Тут он стал было подниматься. Но я удержал его вопросом:

— Простите, но ведь до ликвидации банка есть еще время, правда?

Он в ярости вскочил и воздел руки к небу:

— Какая ликвидация? Какая ликвидация? Какая ликвидация?

— Ну, если вы не даете мне слова сказать…

Он резко обернулся:

— Да разве ты говоришь? Ты бредишь!

— Я совершенно спокоен, — заметил я. — Я просто хотел вам сказать, что в свое время изучил множество материй, правда, не до конца…

Он смотрел на меня в растерянности.

— Множество материй? Каких материй?

— Я хочу сказать, что очень скоро мог бы, к примеру, получить диплом врача или преподавателя литературы или философии.

— Ты?

— А что, вы не верите? Я и медициной занимался. Три года. И мне даже нравилось. Спросите у Диды: кем ей хотелось бы видеть своего Джендже? Врачом или учителем? К тому же у меня хорошо подвешен язык: если б я захотел, я бы мог сделаться и адвокатом.

Его затрясло.

— Но ведь ты никогда ничего не делал!

— Да, но заметьте — не по легкомыслию. Наоборот. Дело в том, что я излишне во все углублялся. Поверьте, ничего нельзя довести до конца, если начнешь углубляться. Ведь когда углубляешься, невольно делаешь столько открытий! Но, уверяю вас, мне легче легкого стать врачом, а если Дида пожелает, то и учителем. Стоит мне только этим заняться.

Весь багровый, оттого что с трудом сдерживался, слушая мои речи, после этих слов он все-таки бросился прочь. Не выдержал. Я бежал следом, крича:

— Постойте, послушайте! А представляете, если я еще раздам отцовские деньги? Какая сразу популярность! Меня могли бы выдвинуть депутатом — вы только подумайте! Стоит только Диде или вам захотеть! Зять — депутат! Представляете себе — я депутат? Депутат, а?

Но он бежал, не оборачиваясь, и только кричал в ответ на каждое мое слово:

— Сумасшедший! Сумасшедший! Сумасшедший!

Не отрицаю, тон у меня был шутливый — все из-за того, что я был обуян тем веселым духом каприза. И могло показаться, что говорил я легкомысленно — признаю. И тем не менее мысль сделать из Джендже врача, адвоката, учителя или депутата, хотя и была смешна мне, ему-то как раз могла бы внушить и почтение, ибо в провинции с уважением относятся ко всем этим благородным профессиям, исполняемым, как правило, абсолютными посредственностями, так что, по правде сказать, мне было бы совсем нетрудно с ними конкурировать.

Причина была в другом, я знаю. Просто он не видел меня во всех этих лицах, даже он не видел, мой тесть. И совсем не потому, почему я.

Он просто не мог примириться с мыслью, что его зять (тот самый Джендже, которого он во мне видел, и бог его знает каким) перестанет быть тем, чем он был до сих пор, то есть утратит тот удобный образ марионетки, в который облекали его и он, и дочь, и все банковские пайщики.