Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

Этот монастырь, бывший феодальный замок Кьяромонте — источенные жучком низкие ворота, просторный двор с колодцем посредине, крытый пандус, темный и гулкий, суровый, как пещера, широкий коридор со множеством дверей по обеим сторонам, осевший пол из розовых кирпичей, блестевших под лучами солнца, которые падали из распахивающейся в безмолвное небо высокой застекленной двери в самом конце коридора, — этот монастырь за время своего существования столько всего приютил — и людей, и событий, что сейчас, сторожа медленную агонию нескольких доживающих здесь свой век монахинь, потерянно бродивших внутри, обо всем, что было, он уже и не помнил. Все тут словно впало в беспамятство от бесплодного нескончаемого ожидания — ожидания, когда же умрут наконец, одна за другой, эти последние монахини, и уже никто не мог сказать, почему этот баронский замок вот уже столько веков не замок, а монастырь.

Монахиня-привратница открыла одну из дверей в коридоре и ввела меня в приемную. В ту же минуту где-то внизу меланхолически звякнул колокольчик, призывая, должно быть, сестру Челестину.

В приемной было темно, так что поначалу, при свете, упавшем из коридора, когда открылась дверь, я сумел различить в ней только решетку, в самой глубине комнаты. Войдя, я остался стоять в ожидании и не знаю, сколько бы простоял, если бы в конце концов донесшийся из-за решетки тихий голос не пригласил меня сесть, потому что Анна Роза вот-вот вернется из сада.

Не могу описать, какое впечатление произвел на меня этот неожиданный голос в темноте, из-за решетки. Словно среди тьмы мне блеснуло солнце, которое заливало сейчас, наверное, монастырский сад; я не знал, где он, но, конечно, он должен был быть зеленым, ужасно зеленым, и среди всей этой зелени вдруг высветилась для меня фигура Анны Розы такой, какой я ее никогда не видел: вся — трепет грации и лукавства. Это была мгновенная вспышка. Потом снова наступила темнота. То есть не вполне темнота, потому что теперь я мог разглядеть в комнате решетку, а перед ней столик и два стула. За решеткой царило молчание. Я поискал там голос, который только что со мной говорил — тихий, но чистый, как будто молодой. Там никого не было. И, должно быть, это был все-таки голос старухи.

Анна Роза, этот голос, эта приемная, солнце среди тьмы, зеленый сад — у меня закружилась голова.

Вскоре Анна Роза открыла дверь и окликнула меня из коридора. Лицо у нее горело, волосы были растрепаны, глаза сверкали, белая шерстяная вязаная кофточка от жары распахнута на груди, в руках охапка цветов, а к плечу, свисая за спиной до самого пола, прицепилась ветка плюща.

Позвав меня, она устремилась в глубь коридора, к застекленной двери, но уже когда подымалась по ведущим к ней ступенькам, цветы вдруг посыпались у нее из рук; стараясь их удержать, она уронила сумочку, которую держала в другой руке, и тут раздался выстрел, а за ним — пронзительный крик, отдавшийся эхом во всем коридоре.

Я едва успел подхватить Анну Розу, падавшую мне на руки. И в полном ошеломлении, еще прежде чем понял, что произошло, увидел вокруг семь испуганно причитающих старых монахинь, которые выбежали в коридор на звук выстрела и, увидев в моих объятиях Анну Розу, пришли в какое-то странное замешательство, не имевшее отношения к случившемуся и причину которого я сразу даже не понял, настолько она мне показалась невероятной. Сколько я их ни спрашивал, где тут постель, куда можно уложить раненую, они на все отвечали только одно: что скоро должен прибыть Монсиньор. «Монсиньор! Монсиньор!» Тем временем Анна Роза, лежа в моих объятиях, кричала: «Револьвер! Револьвер!» То есть требовала, чтобы я подал ей револьвер, который она всегда носила в сумочке как память об отце.

То, что в упавшей на пол сумочке должен был быть револьвер, который, разрядившись, ранил ее в ногу, я понял в самом начале, но я никак не мог понять, зачем она принесла его с собой именно в то утро, когда назначила мне свидание. Мне показалось это очень странным, но в ту пору мне даже в голову не приходило, что она могла принести его для меня.

Совершенно растерявшись, видя, что никто не хочет позаботиться о раненой, я взял ее на руки, вынес из монастыря и понес вниз, по улочке, домой.

Немного позже мне пришлось еще раз подняться в монастырь, чтобы подобрать валявшийся под дверью револьвер, которому еще суждено было сыграть свою роль в моей жизни.

Слух о странном происшествии в монастыре, о том как выбежал я оттуда, неся на руках раненую Анну Розу, молнией распространился по Рикьери, дав повод для сплетен, которые в своей абсурдности поначалу показались мне даже смешными. Так далек я был от мысли, что их могут не только счесть за вполне правдоподобные, но прямо-таки безоговорочно в них поверить, причем не только те, которые распространяли их и подогревали, но даже та, которую я, раненую, нес на руках.

А между тем все было именно так.

Потому что Джендже, господа, тот самый глупенький Джендже жены моей Диды, оказывается, питал — а я-то ничего не знал! — самую горячую симпатию к Анне Розе. Так решила Дида — Дида, которая эту симпатию заметила. Самому Джендже она ничего не сказала, но, посмеявшись, под секретом поведала об этом своей приятельнице — частью для того, чтобы доставить ей удовольствие, частью для того, чтобы объяснить, почему Джендже избегал ее, когда она приходила к нам с визитом: он боялся влюбиться.

Я не считаю себя вправе опровергать то, что Джендже питал симпатию к Анне Розе. Самое большее, что я мог бы утверждать, это то, что я ее не питал, хотя и это не вполне справедливо, потому что на самом деле я просто никогда не давал себе труда задуматься — симпатию или антипатию чувствую я к приятельнице своей жены.

Я, кажется, уже ясно объяснил, что образ Джендже принадлежал не мне, а создавшей его жене моей Диде.

И, следовательно, если Дида приписывала своему Джендже эту тайную симпатию, неважно, что я в нее не верил, главное — в нее верила она, и даже объясняла ею мое стремление держаться подальше от Анны Розы; и Анна Роза в нее тоже верила, придавая взглядам, которые я иной раз на нее бросал, значение куда большее, чем они имели, так что я переставал быть миленьким глупеньким Джендже, которого выдумала Дида, а становился несчастнейшим синьором Джендже, потому что должен был испытывать бог весть какие страдания, раз знал, как его любит и почитает жена.

И, если вы хорошенько подумаете, это еще самое меньшее, что могло произойти из факта существования множества совершенно бесспорных в своей реальности образов, в которые облекают нас окружающие. Не давая себе труда над этим задуматься, мы обычно называем это ложными допущениями, ошибочными суждениями, голословными утверждениями. Но то, что можно о нас вообразить, то возможно и в действительности, пусть даже сами мы в это не верим. Ну не верим мы — так окружающие над этим только смеются! Они-то верят! И верят настолько, что, если вы не будете твердо держаться образа, в котором видите себя сами, другие заставят вас признать, что образ, в котором видят вас они, гораздо вернее вашего. Я, как никто, испытал это на себе.