Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

В те времена, когда я еще прогуливал Биби, собачку моей жены, церкви Рикьери были моим проклятием.

Биби во что бы то ни стало хотелось туда войти.

В ответ на мои окрики, она садилась, протягивала мне лапку, чихала, потом смотрела на меня, склоняя голову то на одну, то на другую сторону, и всем своим видом как будто говорила, что нет, нет, не может она поверить, чтобы такой хорошенькой собачке, как она, нельзя было войти в церковь! Ведь там же никого нет!

— Как нет? Как это нет, Биби? — говорил я. — Напротив! Там пребывает почтеннейшее из человеческих чувств! Тебе таких вещей не понять, так как ты, к счастью, собака, а не человек. Люди, видишь ли, считают необходимым воздвигать дома даже для своих чувств. Им мало иметь эти чувства внутри, в своем сердце, они хотят их видеть отдельно от себя, так чтобы их можно было потрогать, и поэтому строят для них дома.

Мне-то всегда было достаточно чувствовать бога внутри, так, как чувствую его я, на свой лад, но из уважения к чувствам других я запрещал Биби входить в церковь и сам туда не входил. Свое же чувство я держал внутри себя и пытался исповедовать его стоя, а не преклоняя колени в домах, которые выстроили для этой цели другие.

То, что было задето во мне за живое, когда жена засмеялась над тем, что я не хочу больше слыть ростовщиком, без сомнения, и было богом: это бог чувствовал себя задетым во мне, бог, который не мог больше выносить, чтобы жители Рикьери называли меня ростовщиком.

Но если бы я все так и объяснил Кванторцо и Фирбо и другим совладельцам банка, я бы только предоставил им еще одно доказательство своего безумия.

Наоборот, нужно было, чтобы бог, который жил внутри меня, тот самый, которого теперь все считали сумасшедшим, приняв как можно более сокрушенный вид, обратился бы за помощью и покровительством к богу, обитающему вне меня, тому мудрому богу, у которого были и дома, и преданные служители, и чья власть над миром была организована так замечательно, так разумно, что все любили его и боялись.

Этот бог мог не опасаться, что Фирбо и Кванторцо объявят его сумасшедшим.

Поэтому я отправился к епископу монсиньору Партанне.

В Рикьери говорили, что он был избран епископом благодаря проискам могущественных римских прелатов. Дело в том, что, будучи уже несколько лет главой нашей епархии, он так и не снискал себе ни в ком ни симпатии, ни доверия.

В Рикьери привыкли к роскошному образу жизни, сердечным и веселым манерам, безграничной щедрости его предшественника, покойного монсиньора Вивальди, и у всех сжалось сердце, когда мы впервые увидели, как новый епископ — закутанный в плащ скелет — пешком выходит из епископского дворца, поддерживаемый с двух сторон секретарями.

Епископ, который ходит пешком!

С тех пор как епископат подобно угрюмой крепости расположился на холме над городом, все епископы неизменно спускались оттуда в роскошных экипажах, запряженных парой коней, разукрашенных красными лентами и плюмажами.

Но еще во время церемонии вступления в должность монсиньор Партанна сказал, что епископство — это не почесть, а обязанности. Он уволил слуг, повара, кучера, привратников, отпустил экипаж и учредил во всем самую строгую экономию — и это при том, что епархия Рикьери была одной из самых богатых в Италии. Для своих пастырских посещений, которыми его предшественник пренебрегал и к которым он, напротив, относился с величайшим рвением, тщательно соблюдая все указанные в правилах сроки; несмотря на плохие дороги, а то и вообще отсутствие всяких путей сообщения, новый епископ прибегал к услугам наемных экипажей, а иногда даже просто пользовался ослом или мулом.

От Анны Розы я узнал, что монахини всех пяти городских монастырей, кроме тех, старых, из Большого монастыря, ненавидели нового епископа за суровые распоряжения, которые отдал он, едва вступив в должность. А именно: они теперь не имели права ни изготовлять, ни продавать сласти и ликеры — знаменитые свои сласти из яблок, из крема, из меда, которые, будучи упакованы, перевязываются лентами и серебряными нитями, и такие же знаменитые ликеры, настоенные на анисе и на корице; кроме того, им запрещалось вышивать — даже церковные облачения и святые покровы, им разрешалось только вязать чулки; и наконец, у них теперь не было личных исповедников, и все они без различия должны были пользоваться услугами приходского священника. Еще более суровые распоряжения были отданы в отношении служителей церкви, и все эти распоряжения были направлены на то, чтобы они строже относились к своим обязанностям.

Такой епископ, конечно, был неудобен для того, кто хотел бы держать бога отдельно от себя, выстроив для него дом тем более роскошный, чем больше у него было причин вымаливать у бога прощения. Но я ничего лучшего и желать не мог. Предшественник Партанны светлейший монсиньор Вивальди, всеми любимый и со всеми державшийся запросто, конечно, постарался бы устроить так, чтобы спасены были и банк, и моя совесть, то есть чтобы удовлетворены остались и я, и Фирбо с Кванторцо, и все остальные.

А я между тем чувствовал, что дошел до того, что не в силах договориться даже с самим собой, не то что с кем-нибудь другим.

Монсиньор Партанна принял меня в просторном зале старой канцелярии епископского дворца.

Я и сейчас еще чувствую в ноздрях запах, который стоял в этом зале, чей темный потолок, расписанный фресками, был покрыт таким слоем пыли, что ничего нельзя было разобрать. Высокие, оштукатуренные, пожелтевшие от времени стены едва виднелись из-за множества старинных портретов, изображавших прелатов; все в пыли, а то и в плесени, они были развешаны безо всякого порядка, тут и там, над обшарпанными, источенными жучком шкафами и этажерками. В глубине зала были две высокие застекленные двери, за которыми распахивался унылый простор туманного неба; их стекла дребезжали от порывов поднявшегося вдруг сильного ветра, ужасного ветра, поселяющего тревогу под всеми крышами Рикьери.

Иногда казалось, что стекла вот-вот лопнут под неистовым давлением этого дико ревущего ветра, дующего из Ливии. Наш разговор весь шел под этот мрачный аккомпанемент мощного пронзительного рева и нескончаемых глухих завываний, который отвлекал меня от речей Монсиньора и, поселяя во мне невыразимое смятение, как никогда, заставлял почувствовать всю горечь от сознания тщеты времени и жизни.

Помню, что за одной из стеклянных дверей был виден маленький балкончик противоположного дома. И на этом балкончике вдруг появился человек, которого, должно быть, сорвала с постели безумная мысль испытать блаженство полета.