Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

И она видела себя в этом моем описании — маленькая-маленькая, в высоком окошке, машущая крохотной ручкой, — видела и смеялась.

Но то были мгновенные вспышки, минутные проблески, потом в комнатке вновь воцарялась тишина. Время от времени в ней, словно тень, появлялась старая тетка Анны Розы, та, с которой она жила: толстая, апатичная, с огромными голубыми, ужасающе косящими глазами. Она останавливалась на пороге, скрестив на животе пухлые бледные руки — какое-то чудище из аквариума, — потом, не сказав ни слова, исчезала.

С теткой Анна Роза обменивалась за день разве что несколькими словами. Она жила собой, с собой, читала, мечтала и всегда была раздражена — и чтением, и своими мечтаниями; она ходила в лавку, навещала подруг, но все они казались ей пустыми и глупыми, ей доставляло удовольствие чем-нибудь их шокировать; возвращаясь домой, она чувствовала, как устала, как ей все надоело. Были вещи — их можно было угадать по внезапным вспышкам ярости, по сопротивлению, которые вызывали в ней некоторые намеки, — возбуждавшие в ней непреодолимое отвращение; должно быть, этим она была обязана чтению медицинских книг из библиотеки отца, который был врачом. Она говорила, что никогда не выйдет замуж.

Не знаю, что она обо мне думала, но интерес, который она испытывала ко мне, такому, каким я был в те дни — запутавшийся в собственных мыслях, ни в чем не уверенный, — этот интерес был, конечно, необычаен.

Эта моя неуверенность во всем, неуверенность, ускользающая из всех ограничивающих ее пределов, отвергающая любую опору, инстинктивно отступающая перед лицом всякой определенной и жесткой формы так, как море отступает от берегов, — эта неуверенность, которая, подобно бреду, затуманивала мой взгляд, несомненно, ее привлекала, хотя иногда, когда я на нее смотрел, у меня возникало странное впечатление, что она ее еще и забавляет; и в самом деле, разве это было не смешно — этот сидящий в ногах ее постели человек в столь фантастическом душевном состоянии, весь как бы распадающийся на части, человек, который понятия не имеет о том, что будет с ним завтра, когда, вынув с помощью Склеписа деньги из банка, он окажется совершенно свободным и полностью разоренным!

Потому что она была уверена, что теперь-то уж я дойду до конца, как самый настоящий сумасшедший. И это бесконечно ее забавляло, хотя при этом она еще и гордилась тем, что, споря обо мне с моей женой, угадала, может быть, не в точности это, но то, что я, во всяком случае, человек незаурядный, непохожий на других, человек, от которого в любую минуту можно ждать чего-нибудь необычного. И именно для того, чтобы доказать всем, и в особенности моей жене, справедливость этого своего мнения, она и позвала меня тогда к себе и рассказала о готовившихся против меня кознях, и заставила пойти к Монсиньору; и сейчас она была ужасно довольна, видя, как сижу я в ногах ее постели — такой спокойный, такой неподвижный, не хлопочущий уже ни о чем и ни о ком, просто в ожидании того, что неминуемо должно случиться уже само по себе.

И тем не менее именно она, Анна Роза, попыталась меня убить и сделала это как раз тогда, когда удовольствие, которое она испытывала, глядя на меня, немного ее даже смешившего, перешло вдруг в огромную ко мне жалость, и она, словно зачарованная, ответила на ту жалость, которая, должно быть, светилась в моих глазах, когда я смотрел на нее как бы из бесконечной дали времени, не поддающегося уже никакому определению.

Не могу сказать в точности, как все это случилось. Глядя на нее из этой бесконечной дали, я сказал ей что-то, чего сейчас не помню, но из чего она, должно быть, поняла сжигающее меня желание отдать всю жизнь, которая мне была отпущена, и все, чем я мог бы быть, за то, чтобы стать таким, каким хотела бы видеть меня она, а для самого себя — никем, просто никем. Помню, что из постели она протянула мне руки, помню, что привлекла меня к себе.

Из этой постели я мгновением позже скатился на пол, уже ничего не видя, тяжело раненный в грудь из маленького револьвера, который она держала под подушкой.

Должно быть, все то, что она сказала потом в свое оправдание, было правдой — то есть что она была вынуждена выстрелить, ощутив вдруг инстинктивный ужас перед тем, что должно было случиться, перед тем, к чему склонял я ее все эти дни, завораживая своими странными речами.

Как правило, правосудие трудно бывает упрекнуть в излишней поспешности.

Судья, которому было поручено вести процесс против Анны Розы, человек честный по натуре и убеждениям, пожелал быть педантичным до мелочности и убил несколько месяцев на то, чтобы собрать все факты и свидетельства и составить так называемое следственное дело.

Правда, во время первого допроса, который он учинил мне сразу же после того, как меня перевезли из комнаты Анны Розы в больницу, он не добился от меня ни одного ответа. Когда же врачи позволили мне открыть рот, то первый мой ответ поверг в замешательство даже не столько того, кто меня допрашивал, сколько меня самого.

Вот он, этот ответ: столь молниеносным был в Анне Розе переход от жалости, побудившей ее протянуть мне руки, к инстинктивному порыву, заставившему ее совершить этот акт насилия по отношению ко мне, что я, уже ничего не видевший от близости ее соблазнительного жаркого тела, не имел ни времени, ни возможности заметить, как ей удалось достать из-под подушки револьвер и в меня выстрелить. И так как мне казалось совершенно невозможным, чтобы она, уже после того как привлекла меня к себе, захотела меня убить, я вполне искренне дал судье такое объяснение случившегося, которое казалось мне наиболее вероятным, а именно: что и это ранение, как и то ее ранение в ногу, было случайностью и произошло в результате того — разумеется, прискорбного — факта, что револьвер она хранила под подушкой; должно быть, в тот момент, когда я пытался приподнять больную, чтобы по ее же просьбе посадить на постели, я его задел и тем самым заставил выстрелить.

Для меня необходимой ложью была только вторая часть моего ответа, но допрашивающему он показался ложью весь, от начала и до конца, ложью такой бесстыдной, что я получил за это суровый упрек. Мне дали понять, что правосудие, к счастью, располагает недвусмысленными признаниями той, что нанесла рану. И, повинуясь непреодолимому стремлению быть искренним, я оказался так наивен, что не мог скрыть своего любопытства, своего страстного желания узнать, чем же руководствовалась нанесшая мне рану, когда покушалась на мою жизнь.

Ответ на этот вопрос был так грубо выплеснут мне в лицо, что я в нем почти захлебнулся.

— Ах вот как, вы, значит, всего-навсего хотели посадить ее на постели?