Луиджи Пиранделло - Кто-то, никто, сто тысяч

Я буквально онемел.

К тому же правосудие располагало и первыми показаниями моей жены, которая теперь с большим чем когда-либо основанием и, следовательно, с чистой совестью могла утверждать, что я давно уже был влюблен в Анну Розу.

И правосудие наверняка так и осталось бы при мнении, будто Анна Роза пыталась меня убить, защищаясь от грубого нападения, если бы сама Анна Роза клятвенно не заверила бы судью, что никакого нападения не было, что просто ее заворожили мои любопытнейшие рассуждения о жизни, заворожили настолько, что заставили ее совершить этот безумный поступок.

Педантичный судья, не удовлетворенный слишком общей информацией, которую Анна Роза дала ему об этих моих рассуждениях, почел своим долгом приобрести информацию более точную и детальную и прибыл ко мне, чтобы поговорить со мной лично.

Из больницы домой меня перенесли на носилках, а потом, уже выздоравливая, я перебрался из постели в кресло и блаженно растягивался в нем у окна, покрыв ноги зеленым шерстяным одеялом. Проваливаясь в сладостный и безмятежный сон, я опьянялся самыми фантастическими видениями. Пришла весна, и первое солнечное тепло погружало меня в истому неописуемой сладостности. Мне было просто страшно, когда я чувствовал, как ранит меня нежность и прозрачность нового воздуха, струившегося в мое полуоткрытое окно, и я старался от него прятаться; время от времени я поднимал глаза, чтобы полюбоваться яркой мартовской синевой, по которой плыли веселые сияющие облака. Потом я смотрел на свои руки, бескровные, все еще дрожащие, клал их на колени и кончиками пальцев нежно поглаживал зеленый пушок на одеяле. Мне казалось, что это — бескрайнее поле пшеницы, и, гладя его, я блаженствовал так, будто я и в самом деле был в этом поле и ощущал чувства такие давние, такие, казалось бы, давно позабытые, что к горлу подступала сладкая тоска.

Ах, потеряться бы в этом поле и все забыть, все забыть — в траве, под безмолвным небом, вобрать в душу его пустынную синеву, утопить в этой синеве все мысли, все воспоминания.

И — скажите — могло ли быть что-нибудь более некстати, чем визит этого судьи?

Сейчас, когда я об этом думаю, мне жаль, что он тогда ушел из моего дома с чувством, будто я хотел над ним посмеяться. Он был похож на крота, этот судья: крохотные ручки, которые он все время держал около рта, свинцовые, прищуренные, почти слепые глазки. Все его худенькое тело было искривлено, одно плечо было выше другого. По улице он шел немного боком — так, как ходят собаки; но все говорили, что зато в области морали не было человека прямее его.

Мои рассуждения о жизни?

— Ах, синьор судья, — сказал я ему, — поверьте, я не могу повторить их перед вами. Вот взгляните-ка лучше сюда!

И я показал ему на свое зеленое шерстяное одеяло, нежно проведя по нему рукой.

— Вы пришли сюда, чтобы собрать и подготовить материал, на основе которого правосудие завтра вынесет свой приговор. И потому вы хотели бы выслушать мои соображения о жизни, те самые соображения, которые и стали причиной того, что обвиняемая пожелала меня убить. Боюсь, что если я повторю эти соображения вам, вы убьете не меня, а самого себя, придя в отчаяние оттого, что столько лет посвятили своей профессии. Нет-нет, я ничего вам не расскажу, господин судья. Больше того, было бы хорошо, чтобы вы еще заткнули себе уши, чтобы не слышать ужасного грохота, производимого утечкой из-под плотины — то есть уже за той границей, которую вы, как хороший судья, поставили себе сами, чтобы удовлетворить требования своей чувствительной совести. Знаете ли вы о том, что в бурю плотина может рухнуть, как это и случилось, например, с синьориной Анной Розой? Какая утечка? — говорите вы. О, это утечка, которая бывает во время большого разлива. Вы, господин судья, ввели полноводную реку в русла своих чувств, обязанностей и привычек, но настает паводок, река выходит из берегов, и, разливаясь все шире и шире, рушит все на своем пути. Кому как не мне это известно! У меня-то, господин судья, затоплено все. Я уже в воде и плыву, плыву. И, если б вы знали, как я уже далеко! Я вас почти не вижу. Будьте здоровы, господин судья, будьте здоровы!

Он сидел растерянный, глядя на меня так, как глядят на неизлечимо больного. Желая вывести его из этого тягостного состояния, я улыбнулся, обеими руками приподнял с колен одеяло и, показав ему, очень любезно спросил:

— Простите, но ведь правда, оно ужасно красивое, это шерстяное одеяло — такое зеленое!

Меня утешала мысль, что все это должно способствовать оправданию Анны Розы. Хотя, с другой стороны, был еще Склепис, который, тряся своими костями, не раз прибегал сказать мне, что я его предал и продолжаю затруднять и без того трудную работу по моему спасению.

Неужели я не понимал, какой шум вызовет в городе это мое приключение? И это как раз в тот момент, когда я должен был всем доказать, что с головой у меня все в порядке. И не доказал ли я, напротив, что жена, убежавшая от меня к отцу из-за моего недостойного поведения была права? Ведь я ей изменял и взбунтовался против того, чтобы меня называли ростовщиком только для того, чтобы покрасоваться перед этой экзальтированной девицей! Эта моя преступная страсть так меня ослепила, что я решил — и с настойчивостью этого добивался — разорить и себя и других; ну, а в конце концов эта преступная страсть чуть было не стоила мне жизни!

Так что теперь, перед лицом всеобщего возмущения, Склепису не оставалось ничего другого, кроме как признать мою постыдную вину, и он видел для меня только один путь спасения — полное и откровенное раскаяние. Однако не нужно было впадать и в крайности, я просто должен был продемонстрировать такую страстную готовность к самоотверженному раскаянию, чтобы он смело мог требовать и от других пожертвовать собственными интересами. Я только кивал в ответ на все, что он говорил, не следя за тем, как диалектика его аргументации, становясь все горячее и горячее, преображалась в совершенно искреннее убеждение. Он выглядел все более удовлетворенным, хотя при этом внутренне несколько растерянным, словно сам не понимал, вызвано ли это удовлетворение неподдельным чувством любви к ближнему или успехом его интеллектуальных ухищрений?

Он пришел к выводу, что я явил бы собою замечательный пример раскаяния и самоотречения, если бы отдал и дом, и все, чем я владею, в том числе и деньги, что должны были мне достаться при ликвидации банка, на приют для нищих, при котором круглый год будет открыта бесплатная столовая, предназначенная не только для призреваемых, но и для всех нуждающихся в этом бедняков, и где будут выдавать, исходя из расчета несколько предметов в год, одежду для лиц обоего пола и всех возрастов. Сам я получу в этом приюте комнату и, как всякий другой нищий, буду спать на раскладушке, есть суп из деревянной миски и носить принятую там одежду, соответствующую моему полу и возрасту.