Лев Гумилёв - Дар слов мне был обещан от природы

Когда же поднимутся рук миллионы,
И губ миллионы растянутся в крике,
И глаз миллионы мечтою зажгутся —
Мир станет могучим, простым и великим.

Мосье Моне, чье зренье круглый год
Направлено к природе неуклонно,
Всегда рисуя, в Живерни живет
Неподалеку от Вернона.

Сияет озеро. Залетный гусь гогочет.
Осенних паутинок нежен лет.
И, словно глубина туманных вод,
Блестят в ресницах спрятанные очи.

К тебе я нагибаюсь, я должна
Все разглядеть, что мне досель незримо,
Но меркнут взор и озера волна
Под тенью тучки, проходящей мимо.

И кажется, что облако над нами
Нарочно скрыло помыслы твои.
И с неба, серебристыми струями
Проплакав, расплывается в дали.

Шумела чаща темным шумом.
К тебе прильнула я тогда,
Но ель промолвила угрюмо:
«Надолго ли?» Я: «Навсегда».

Под темным шумом дикой чащи
Смотрю, чтоб видеть правды свет
В твоих глазах, но взор блестящий
Отвел ты. Ель сказала: «Нет».

И снова шелесты летели
Вокруг. Тропинкою лесной
Мы шли, чтоб не вернуться к ели,
Но шум ее всегда со мной.

Когда на сердце боль давила
Жестокостью минут,
«Что мне поможет?» — я спросила,
И ты ответил: «Труд».

Когда мой близкий, самый милый
Меня покинул вновь,
«Что не погибло?» — я спросила.
Ты отвечал: «Любовь».

Когда мои иссякли силы
В дорогах вдаль и ввысь,
«Что делать дальше?» — я спросила.
В ответ: «Восстановись!»

Ты крепок духом, мне же хилой
Под силу лишь мечты.
«Смогу ль воскреснуть?» — я спросила.
«Борись!» — ответил ты.

Местечка дремота
С молельней, рекою,
С крестьянской заботой,
С еврейской тоскою,
С суровой зимою,
С сапожником-нищим
И с «черною свадьбой»
На пыльном кладбище.
Над бедными лавками
Запах селедки,
Стоит без работы
Цирюльник в середке.
Девицы сидят,
Погруженные в грезы,
Пасутся у хат
Под заборами козы.
А в запертых хатах
Уныло и душно,
Лишь вербы дрожат
Под струею воздушной,
Да аисты бродят,
Внимательно-строги.
Извозчик глухой…
Плотовщик босоногий…
Лишь соль и картошка
В ночи на паромах,
Где блеск топоров
И тяжелые ломы…
Обманутой девушки
Боль и тревога.
Носилки покойника
Ждут у порога.
Веселых детей
Голопузая стая…
И купленный зять,
И сноха непростая,
И стражник-маньяк,
И Сибирь, и крамола.
И гнется швея
Над работой тяжелой;
Во время облавы
За алое знамя
Простилась навеки
Она с сыновьями.
Все жители
Этой деревни нелепой,
Все были строители
Крепкого склепа
Для гибельной доли,
Безжалостной власти,
Бездомья, и боли,
И прочих несчастий,
О коих поведал
Вам огненный стих.
Но больше
Умолчено было про них.
Пусть знают об этом
Веселые дети,
Но пусть их улыбка
Цветет на земле.
И пусть не останется
Страшных отметин,
Глубоких морщин
На прекрасном челе.

На смену тоске отупенья
Вновь песен плеснула волна.
Как будто из пепла восстала
Блестящих огней пелена.

Что раньше казалось покоем,
То пепел минувшего был,
Под ним животворная искра
Любви сохранила свой пыл.

Она еще тлела, искрилась,
Под пеплом томилась в тиши,
Но ветер повеял и пепел развеял,
Попробуй теперь потуши!

Так нет же, гулять я не буду,
Пусть плещет огней пелена,
И сердце пусть бьется, и вольно пусть льется
Бурливая песен волна!

Ну что меня влечет к тебе до боли?
Ну чем меня околдовала ты?
Но только мне мелькнут твои черты,
Как сердце жаждет счастья, жаждет воли.

В груди неутоленность. — Далека
Весна с цветами на полях зеленых,
И юная любовная тоска
Сама идет ко мне из недр студеных.

Себя я вижу сильным и свободным,
Как будто из тюрьмы я вышел в сад.
Таким веселым, ясным, благородным.
Каким бывал я много лет назад.

Идя с тобою рядом, я дрожу,
Как перед злою не дрожал судьбою,
В твое лицо с тревогою гляжу,
На землю пасть готов перед тобою.

Когда б ты слово прошептала мне,
Счастливей стал бы я, чем царь могучий,
И сердце дрогнуло бы в глубине,
И из очей поток бы хлынул жгучий.

Но мы едва знакомы, и как знать:
Не надоест ли дружба нам с тобою?
И, может быть, нам суждено судьбою
И порознь жить, и порознь умирать.

Тебя я только изредка встречаю,
У нас с тобой различные пути,
Но до могилы — я наверно знаю —
Мне образ твой придется донести.

Не боюсь я ни бога, ни беса,
Я свободной душою владею;
Не боюсь я и волка из леса,
Хоть стрелять из ружья не умею.

Не боюсь венценосных тиранов,
Их несчетных полков и орудий,
Сплетен я не боюсь и капканов,
Что мне ставят коварные люди.

Даже гнев твой — моей черноокой —
Ни минуты меня не пугает, —
Заливает он пурпуром щеки,
В милом взоре приметно сверкает.

Но когда на лицо твое чудное
Грусть наляжет жестоко и грубо,
И дрожание нервное, трудное
Вдруг сомкнет побелевшие губы,

И укоры умолкнут в гортани,
И опустятся руки в тревоге,
И в глазах твоих, полных отчаянья,
Будет только мольба о подмоге, —

Страх мне сердце сжимает до дрожи,
Как клещами, холодный, унылый.
Боль без слов меня больше тревожит,
Чем все громы и злобные силы.

За что, красавица, я так тебя люблю,
Что сердце все стучит — мне самому на диво,
Когда поодаль ты проходишь горделиво?
За что горюю я и мучусь, и терплю?

За твой ли гордый вид иль за красу твою,
Иль тайное, в очах таимое стыдливо
И шепчущее мне: «Души живой, правдивой
И в тесной пелене блистанье я ловлю»?

Порою чудится, что та душа живая
Стремится вырваться — глубокая печаль
Нечаянно тогда лицо твое скрывает.