Лев Квитко - Лям и Петрик

Ватага чумазых, оборванных, заросших до глаз бродяг, насквозь промокла от пота. Ссохшиеся рты, облезлые носы были обведены полосками влажной грязи; забитые пылью обгорелые волосы торчали точно проволока; а в горле, в животе, в кишках все растрескалось, все жаждало влаги.

— Стой! — крикнул один из ватаги проезжавшей мимо телеги и поднял руку.

Телега тотчас остановилась.

Руку поднял Лурек, выпивший за две недели, которые он маячит перед глазами Ляма, целое море воды. У него особенный нюх на воду. Родник ли то или застоявшаяся лужа, но если он припадет к ней, то лакает до тех пор, пока на шее не вздуются вены, которые, кажется, вот-вот лопнут от напряжения. Пусть во рту у него и куска хлеба не было, он все равно жаждет пить. Вид у него постоянно сытый, бодрый, веселый, точно желудок его изо дня в день наполняют самые замечательные яства. Ничто — ни оскорбления, ни случайный подозрительный промысел, ни мелкая кража — не принудят его сжать кулаки, впутаться в драку. Но пусть только кто-нибудь помешает ему напиться!..

— Дай напиться! — крикнул Лурек мужику.

— Нету.

— Поищи, не то сам поищу.

Мужик вытащил откуда-то из-под груды мешков и соломы глиняный жбан, но выпускать его из рук не собирался. Лурек рванул жбан и с жадностью припал к нему. Вокруг, толкая друг друга, толпились его спутники, сверкая воспаленными глазами, чмокая пересохшими губами, еле сдерживая остервенение, готовые каждую минуту стукнуть Лурека по башке, заехать в морду тому, кто потянется пить после него.

Мужик бормотал насчет того, что он едет в поле и как же ему теперь быть без воды.

Земля под Лямом ходуном ходила от испытываемого нетерпения, ему больно было смотреть, как глаза Лурека закатываются от непередаваемого блаженства. Но вот эти глаза начали медленно-медленно открываться, стали светлеть, и наконец Лурек оторвался от жбана и сунул его следующему.

Лям надеялся быть этим следующим, рассчитывал подвернуться так, чтобы глиняный жбан сам лег ему на руку, но ему пришлось податься в сторону под натиском кого-то более сильного.

— Что там впереди? — утираясь, спросил Лурек у мужика. — Деревня, город или еще что-нибудь?

— Костивка.

— А далеко до нее?

— Верст десять.

— Айда, братва! Это большой город. Пошли!

Всем воды не хватило. Четверо ненапившихся, в их числе и Лям, долго допытывались у мужика, нет ли поблизости деревушки, колодца, озерца. «Нету, нету!» Тогда они обогнали всю ватагу и торопливо зашагали к далеким, белым мазанкам, вытянув, как гусаки, жаждущие шеи. Мазанки качались перед их глазами, тянулись ввысь в знойном мареве, точно были слеплены из сладкой, клейкой патоки.

С тех пор как Лям ушел из Херсона, он успел побывать во многих местах. И не упомнишь, в каких городах, селах и хуторах он побывал. Иногда он задерживался где-нибудь, работал, а когда работа кончалась, трогался дальше. По дороге к нему приставали такие же скитальцы.

Ляму очень обидно: сейчас, когда после бесконечных скитаний он забрался, как ему казалось, на край света, туда, где не хватает рабочих рук и где даже его, измученного подростка, взяли бы на работу, оказалось, что никакой это не край света, никакая это не Костивка, а хорошо знакомый ему фабричный поселок Коростов, где он уже однажды был.

Тогда ему повезло. Он пришел на бумажную фабрику в тот день, когда здешнему старому рабочему, Саулу Фуреру, оторвало руку. Ляма поставили на его место. После длительного бесплодного хождения это было великим счастьем. Ведь ему во многих местах отказывали в работе, то ли потому, что выглядел он оборванцем: «Черт его знает, какой-то пучеглазый воришка! Еще стащит что-нибудь!»; то ли потому, что выглядел он совсем дохлым: «Чего доброго еще околеет на работе, потом возись с ним!» И это ему частенько давали понять.

С суконной фабрики прибежали тогда трое ребят — мальчик лет двенадцати и две девочки-близнецы лет по девяти. К отцу, лежавшему в конторе, их не допустили. Они сели в уголок, уткнулись головами в плечики друг дружке, да так и застыли; никто не попытался их утешить.

Когда пострадавшего положили на телегу, чтобы везти в больницу, народ быстренько раздался по сторонам; все уступали друг другу честь сопровождать несчастного. Охотников ехать не находилось, у каждого были свои причины, свои отговорки. Наконец механик в упор посмотрел на Ляма, и Лям не посмел отказаться. Вечером после больницы он пошел проведать детей Фурера. С трудом нашел он наполовину ушедший в землю домишко. Там вертелось несколько женщин, они тужили, причитали. Была там еще одна девочка, красивая, с двумя тугими косичками, торчавшими в стороны, точно рожки. Она все время держалась подле одной из женщин, но Лям почувствовал, что смотрит она на него. Ее звали Майка. Поздней дети называли ее «его Майка» и показывали при этом на Ляма.

Сынишка Фурера рассказал ему, что в Коростове восемь суконных фабрик. Туда берут главным образом детей, даже восьми-девятилетних девочек, и платят всем пятнадцать копеек в день. Только большие, вроде Ляма, получают копеек двадцать пять. Чтобы поступить на фабрику, надо первым делом дать взятку мастеру, а работая, время от времени «благодарить» его. Иначе он обязательно придерется к чему-нибудь, выведет за уши с фабрики — и баста, больше тебе работы не видать.

Лям стоял на месте Фурера, и его переполняли недобрые чувства; он испытывал неприязнь к машине, которая покалечила человека, и к мастеру, на которого указывали как на виновника несчастного случая; он вечно гонит в шею, этот мастер. Рабочие ненавидели его лютой ненавистью, их раздражение и гнев прорывались на каждом шагу.

Сначала Лям стоял у машины с тяжелым сердцем, безучастный ко всему, но постепенно его стали занимать интересы рабочих. На фабрике тлел огонь давнишней вражды между рабочими и начальством, причиной тому был целый клубок кровавых дел.

Рабочие выбрали комиссию для расследования несчастных случаев, которые слишком участились за последнее время. В контору было подано заявление с просьбой уволить главных виновников: старшего мастера Яснопольского и его помощника. Дирекция на это не пошла. Тогда рабочие решили объявить забастовку.

Один цех откололся и пытался под разными предлогами продолжать работу. Но рабочих этого цеха закидали камнями, железным ломом, гайками, и им пришлось подчиниться.

Помощнику Яснопольского напялили мешок на голову, в таком виде водили по цехам и колотили.

После трех дней забастовки дирекция согласилась уволить помощника, Яснопольский же временно остался. Рабочие приступили к работе. И с этой поры в цехе начались веселые богохульные молебны. Зайдя однажды в цех, Яснопольский увидел на машине три горящие свечи, воткнутые в каравай. Рядом была записка: «За упокой души праведника Яснопольского». Когда Яснопольский, исходя дикой злобой, схватил хлеб и свечи и побежал с ними в контору, он услышал за спиной заупокойное пение. Обернулся, а на машине снова как ни в чем не бывало — каравай хлеба, а в нем три поминальные свечи.