Лев Квитко - Лям и Петрик

Ребята ничего там не увидели.

— Теперь вы поняли, что тут происходит? — Он вскочил так порывисто, что, если бы не торжественный тон, не горящие глаза, не широкая борода и вообще не будь это доктор Тхаржевский, ребята прыснули бы со смеху.

И когда он доверил им сначала один листик, затем другой и велел подойти к окну и хорошенько приглядеться, они и тогда увидели там только то, что обычно видишь на любом листочке. Им было стыдно сознаться, что они ничего особенного не видят, и они молчали.

— Друзья мои, — восторженно воскликнул хозяин, — я вижу, вы поняли, что происходит на листьях. Ваше удивление меня радует. Ступайте, друзья мои! В вашей власти держать все виденное вами в секрете или передать об этом другим.

Услышав слово «ступайте», ребята тотчас поклонились хозяину разок, другой и быстро направились к выходу.

На улице Лям расстегнул воротник. По мере того как они удалялись от этого дома, растерянность их проходила, и только одно занимало теперь ребят: кто он — помешанный или на самом деле великий человек, которого они понять не могут?

Когда Шайка заявил, что у доктора в голове клепки не хватает и что он, Шайка, больше к нему не пойдет, Лям глянул на него и промолчал.

Ночью Лям украдкой выбрался из темной хибарки и по безлюдным улицам отправился к большому дому с каменной верандой. На цыпочках прошел он в переднюю. Там, под большим столом, было полным-полно горшков и кувшинчиков с молоком от семерых коз, которых держали в этом доме и которые славились отличным молоком.

Здесь живет его Майка. Ее больной отец следит за ней в оба. Узнай он, что Лям приходит сюда, он бы ей все косточки переломал. Вот и приходится встречаться украдкой, когда он спит, да и то не без опаски.

Отец уже учуял, что Майка заглядывается на какого-то проходимца, и беснуется. «Разве можно верить нынешним молодым людям! — бубнит он, надсадно кашляя. — Да еще оборванцу, который приплелся бог весть откуда! Попадись только мне в руки этот бродяжка, живым он от меня не уйдет!»

И когда наконец наступает долгожданная минута и Майка, невзирая на опасность, встречается с Лямом, в светлых глазах ее стоят слезы. Умереть хочется, когда видишь, как на ее круглых щечках дергается жилка от сдерживаемого рыдания. Ни поговорить толком, ни посоветоваться они не могут, потому что минута свидания слишком коротка и полна опасностей, а счастье слишком огромно, до того огромно, что у Ляма путаются мысли в голове и сжимает горло.

Дверь комнаты мягко, без скрипа отворилась, и на пороге показалась Майка. Она осталась стоять в полутемной, едва освещенной с улицы передней. Не успел Лям на цыпочках подойти к ней, как за стеной послышался удушливый кашель старика.

— Ох, у него снова приступ! Сейчас выйдет подышать воздухом, — волнуясь, проговорила Майка.

Лям едва успел юркнуть под стол, туда, где стоят горшки и кувшины. Дверь распахнулась, и показался старик, он весь скрючился и надрывно кашлял. Одну руку он прижимал к груди, а другой держал палку.

— Ты что здесь делаешь? — с трудом произнес он сквозь одолевавший его кашель. Опираясь на палку, он преградил дочери дорогу.

— Нужно было! — испуганно вскрикнула Майка и, кинувшись к двери, прошмыгнула в комнату.

Старик оперся рукой об стол, под которым притаился Лям. Постепенно кашель стал слабей, теперь слышалось только тяжелое хрипение. От стола, однако, старик не отходил. Как ни старался Лям усидеть на корточках среди горшков, ему все же приходилось хоть чуть переступать, чтобы удержаться на затекших ногах. Как ни прикидывай, ясно, что пробраться к выходу ему невозможно. Легче, пожалуй, скользнуть в комнату, тем более что Майка оставила дверь открытой, а старик стоит к двери спиной.

Лям ждал, опершись на два больших кувшина. Старик затих. Ему бы уж пора вернуться к себе в постель, а он все стоит и глотает воздух, идущий из открытого окна. Вот теперь бы удрать! Старик не догонит и не узнает его. Однако он сразу поймет, в чем дело, и даст Майке хорошую трепку.

Как же быть? Одно движение — и старик нагнется и посмотрит под стол. Он непременно нагнется!

Становится все светлей и светлей. Ребята там, в хибарке, наверное, уже проснулись. Увидят пустую постель… Все узнают…

Старик повернулся и побрел в комнату.

Потом Майка по вечерам часто загоняла куда-нибудь подальше одну из своих знаменитых коз, и дети Фурера в окошечко слышали, как Майка звала ее: «Козы-козы!.. Ребята, вам не попадалась моя Любка?» А дети объясняли Ляму, что это Майка ищет его.

Рабочий люд, среди которого жил Лям, не мог успокоиться после бакинских событий. Стачки начались в Москве, в Петербурге. Революционные события нарастали с каждым днем по всей России. Теперь открыто говорили о забастовках, а запрещенные брошюры свободно переходили из рук в руки. Яснопольского уволили, число рабочих кружков все росло. И вдруг грянуло неожиданное: объявлена война!

По всей Торговой улице были расклеены объявления с двуглавым орлом, и многие магазины закрылись. На улицах толпилась уйма народу, как в праздники.

Понаехавшие отовсюду мужики запрудили город. Монопольку как будто закрыли, и все же на улицах валялись пьяные. Поминутно раздавалась дикая брань, то и дело возникали драки, казалось, вот-вот вспыхнет бунт.

Несколько дней Лям ходил как очумелый.

Однажды, когда он пришел домой, перепуганные дети Фурера рассказали ему, что за ним уже дважды приходил стражник, чтобы вести его к уряднику. В правлении выяснилось, что у Ляма нет никаких документов и неизвестно, сколько ему лет. Придется отправить его на родину по этапу. Таких бродяг, как он, посылают на войну.

Выйдя от урядника, Лям тотчас отправился к извозчику и договорился с ним о поездке на станцию.

Майке он на прощанье сказал: «У меня все равно никого на свете нет, вот я и пойду на войну». Она расплакалась, а ему стало жалко себя. Ведь каждого, кто уходит на войну, сопровождают близкие — отец, мать, дядьки, тетки, которые горюют, проявляют заботу; вокруг каждого новобранца вьются тучи родственников, точно они не на фронт отправляют его, а ведут к венцу. А Лям — один как перст.

Огромная телега, на которой среди прочих сидел Лям, уже тронулась в путь, когда появился Шайка, сын Фурера. Он хотел что-то сообщить Ляму, но тот сидел в глубине телеги, стиснутый пассажирами, и Шайка не мог до него добраться. Жалко было смотреть, как мальчик прыгал вокруг телеги, кидаясь то вправо, то влево. Он хотел, видно, передать Ляму что-то очень важное.

Пассажиры не разрешали извозчику останавливаться. А когда Лям насилу уговорил его и телега остановилась, все пассажиры вдруг стали проявлять живейший интерес к Шайкиному секрету. Пришлось Ляму выбраться из телеги и отойти с мальчиком в сторону.